Александр Житинский - Лестница. Плывун: Петербургские повести.

Тут как раз вернулась Наденька с чайником и принялась накрывать на стол, доставая из ящичков бюро ложки, чашки, сахарницу, колбасу, сыр в бумажной обертке и хлеб.

— Послушайте, — сказал Пирошников, садясь за стол чуть развязнее, чем требовалось обстоятельствами, — мне так кажется, будто мы с вами виделись где-то?.. А мне здесь, пожалуй, нравится. Я правильно сделал, что пришел.

— А куда бы ты делся? Тебе же больше деться некуда, — опять-таки очень спокойно заявила Наденька (при этом она изготовляла бутерброд).

— Вот как? — начал Пирошников ломать комедию. — В таком случае я остаюсь здесь. Я устраиваю в этом доме резиденцию на неопределенный срок… («Шути, шути», — пробормотала Наденька). Новая веха в жизни Владимира Пирошникова, экс-интеллигента, экс-осветителя, а ныне работающего на дому! Спешите видеть! Надежда засияла перед ним…

Пирошникова несло явно не в ту сторону. Он и сам понимал, что взятый им тон совсем не тот, то есть и близко не стоит к нужному тону, но после всех приключений на лестнице, после столь необычного приема в этой комнате найти нужных слов попросту не мог, а молчать не догадывался. Поэтому, внутренне краснея, он плел эту ахинею и надеялся лишь на то, что все вдруг кончится и развеется, как сон.

— Надежда засияла перед ним, — продолжал он, — и вот, в результате кошмарной истории с чертовщиной и кошками…

— Кошку зовут Маугли, — сказала Наденька. — Это моя кошка. Мужу она не понравилась и теперь живет на лестнице.

— Мужу? — Пирошников присвистнул.

— Да, мужу. Что ты на меня смотришь, как на новые ворота? Есть такое слово: «муж».

И в точности на слове «муж» раздался где-то за дверями звонок, потом другой, и Пирошникову стало несколько не по себе — настолько, что и передать нельзя. Да, влип он в историю, сам виноват. Переждал бы, перетерпел явление с лестницей, глядишь, все бы кончилось хорошо. А теперь объясняйся, кто такой и откуда, а главное, зачем он здесь в восемь часов утра пьет чай.

Наденька между тем, не показав никакого смущения или раздумья, снова удалилась и вернулась через минуту, слава богу, без никакого мужа, а с телеграммой в руках.

— Собирается веселенькая компания, — сказала она себе под нос, кладя телеграмму на бюро.

После этого она продолжала пить чай, а Пирошников как воды в рот набрал, мечтая поскорее улизнуть. Надо сказать, что никаких мыслей, подобных вчерашним, и никакого желания выкладывать что-то в отношении себя у него не имелось, а Наденька его определенно настораживала и симпатии не внушала. Пирошникову стало скучно.

Наденьку, казалось, молчание Пирошникова никак не задевало. Она явно готовилась уйти из дому, для чего, отойдя к шкафу и даже не попросив Пирошникова отвернуться (это он сделал сам), Наденька скинула халатик, надела вынутое из шкафа синее простенькое платье, поверх него докторский белый халат, сунула в сумочку белую же шапочку (Наденька и вправду была медиком) и принялась натягивать пальто, обращая на Пирошникова внимания не больше, чем на обои.

Застегнув последнюю пуговицу, Наденька сказала:

— На окне найдешь обед. Если будут звонить два раза, открывай, это к нам. Вечером я приду.

— Ну извините! — Пирошников сорвался с места. — Как-нибудь в другой раз, если вы позволите, мы встретимся и побеседуем. А сейчас, извините, я тоже пойду… Черт побери! — вдруг в тоске закричал наш герой. — Да кончится эта ерунда или нет?

Наденька с сожалением посмотрела на него.

— Ты отдохни. Сегодня тебе отсюда не выбраться. Я-то уж знаю, — многозначительно проговорила она. — Будем стараться что-то сделать.

Она подхватила сумочку и вышла из комнаты, а Пирошников, сорвав пальто с гвоздя, как был в тапках, бросился за нею. Но напрасно! Наденькин след простыл, в коридоре ее не было, не было и на лестнице, куда выскочил наш герой, и, повертевшись на лестничной площадке, такой знакомой уже и навевающей неприятные воспоминания, он вернулся в комнату, сел на диван, обхватил голову руками и принялся не то чтобы думать (мысли все разбегались), а просто приводить голову в порядок и размещать события во времени, надеясь объяснить их как-нибудь позже.

Незаметно для самого себя Пирошников сначала расположился на диване поудобнее, потом поджал ноги, тапки слетели на пол, голова склонилась на мягкий плюшевый, довольно потертый валик, пахнущий почему-то карамелью или вареньем; Пирошников глубоко вздохнул, спрятал руки в рукава пиджака да так и заснул на этом диване младенческим дивным сном.

Ах, какая это прелесть — утренний сон! Какая нега охватывает тело, когда после умывания и легкого завтрака вдруг появится возможность присесть на диван и, постепенно наклоняясь, впасть в забытье удивительно тонкого и нежного сна, который незаметно граничит с явью, так что слышишь все звуки и голоса вокруг, входящие в сон на равных правах с грезами.

И главное еще не это! Утренний сон очищает от дурных мыслей, он дает надежду; кажется, сейчас проснешься другим, неизмеримо лучше и чище того, чем был; кажется, станет возможным начать многое, если не все, сначала, полюбить пылко и верно, со всей страстью, да еще бог знает что пригрезится! И все это дает легкий сон, часто кратковременный, не более получаса, между девятью и десятью часами утра.

Именно таким сном забылся наш герой, и мы не будем ему мешать, а лучше последуем за Наденькой, ибо для дальнейшего понимания событий (хотя бы приблизительного понимания!) нам требуется в настоящий момент услышать два телефонных разговора.

Оба они состоялись сразу же после того, как Наденька вышла на улицу из подъезда, порылась в сумочке и забежала в ближайший автомат, который, по счастью, оказался исправным. В первом разговоре ею было сказано довольно кратко и сухо, чтобы некто пришел как можно скорее и сделал то, что он обещал сделать. Именно так она и сказала, и если разговор кажется не слишком вразумительным, я оставляю его на ее совести.

Второй разговор был более понятен. Удалось установить, что Наденька звонила брату и просила его встретить на вокзале какого-то дядю, который зачем-то приезжает; кажется, Наденька просила также доставить этого дядю к ней домой.

После этих звонков, которые отняли у нее не более пяти минут, Наденька покинула телефонную будку и затерялась в толпе. Наблюдать за ней не было никакой возможности, потому что толком еще и не рассвело.

Пока Наденька, положив в сумочку белуютпапочку, путешествует из квартиры в квартиру, совершая, как ей и положено, утренний обход больных детей; пока летит в курьерском поезде вышеназванный дядя, давший утреннюю телеграмму; пока, наконец, происходят все другие события жизни, имеющие и не имеющие отношения к нашему герою, мы осторожно возвратимся в комнату, чтобы застать его по-прежнему безмятежно спящим.

За время нашего отсутствия поза Пирошникова на диване несколько изменилась. Он перевернулся на спину, одну руку положил на грудь, а другую свесил с дивана, причем кисть этой свободной руки легко плавала в воздухе, будто только что произведя тихий фортепьянный аккорд. Судя по всему, Пирошникову снился сладкий сон детства; ему снилась мать, которую он помнил смутно и нежно, поскольку потерял ее давно, будучи двенадцатилетним мальчиком. Вернее, ему снилась женщина без лица, про которую он знал только, что она мать, что он ее любит, а она любит его и что она исчезнет тотчас, как кончится это остановленное мгновенье.

Сны лишены времени. Можно лишь припомнить последовательность событий, произошедших во сне, но как долго они продолжались? В коротком сне можно прожить целую жизнь, состоя щую из остановленных мгновений, между которыми просто пустота, не заполненная, как это бывает наяву, днями, месяцами или годами протяжного и старящего существования.

Если мне будет позволено, я войду в сон Пирошникова, пользуясь своими неограниченными правами, чтобы рассказать, насколько это возможно, содержание сна, ибо сны можно толковать, и хотя я не искушен в этом занятии, читатель, мне думается, вполне с ним справится.

Итак, Пирошникову снилось ощущение матери и ощущение беседы с нею, которая происходила не где-нибудь вообще, а конкретно в расположении воинской части, где ему довелось служить рядовым. Причем наш герой стоял, как и положено, в форме, по одну сторону шлагбаума, обозначавшего въезд на территорию части и покрашенного, как все шлагбаумы, в полоску, а мать его стояла по другую, разумеется, вне расположения подразделения и метрах в трех от сына. Тут же рядом находилась и будочка с часовым, который лениво прислушивался к разговору, разомлев от жары, ибо дело было летом да еще в степной части Крыма.

Все эти детали, наверно, были бы утрачены по пробуждении: и будочка, ладно сбитая и покрашенная с армейской тщательностью, и веревка от шлагбаума, намотанная на кулак часового, и сам часовой в выгоревшей гимнастерке — все это существовало лишь во сне и никогда не было бы извлечено на свет, если бы не наш уговор, позволивший войти в сон и замечать там то, что было на самом деле, а не то, что останется в памяти Пирошникова, когда тот проснется. Верней всего, останется слишком мало, может быть, и ничего.