Мари Хермансон - Тайны Ракушечного пляжа

— В приходе Берг проживала супружеская чета, — начала я, поправив выбившуюся из узла прядь волос. — Жена родила ребенка. Однажды вскоре после этого она отправилась за коровами, и ее похитили выскочившие из леса тролли. Когда муж вернулся домой, он обнаружил, что голодный ребенок плачет в колыбели, а жены нигде нет. Он стал ждать, но она не появилась ни в тот день, ни на следующий. Когда прошел год, а жена так и не вернулась, муж женился снова.

Однажды вечером он ужинал с ребенком и новой женой. И вдруг раздался стук в окно. — Я сделала короткую паузу. — Когда муж обернулся, он увидел свою первую жену. «Впусти меня поскорее! Я сбежала от троллей!» — закричала она. Муж встал, чтобы открыть дверь, но новая жена вцепилась в него, не давая пройти. Пока он пытался высвободиться, на улице послышался шум. «Они идут, они идут! Открывай скорее!» — кричала первая жена. Но муж не мог подойти к двери, поскольку новая жена висела у него на шее и ему никак не удавалось вырваться. Тут он услышал страшный грохот. Первая жена завопила, и весь дом затрясся.

Только на следующее утро муж осмелился выйти на улицу. На наружном подоконнике он увидел следы крови и десять царапин от ногтей первой жены. Она пыталась ухватиться, но тролли оторвали ее и утащили с собой. Больше она уже не возвращалась. Но царапины на подоконнике сохранились до сих пор.

История возымела должное воздействие. Почти все оживились. По рядам пробежал шепоток.

Есть и более красочные варианты. С целыми лужами крови под окном и кровавыми ручейками, ведущими к горе. Но мне больше нравятся царапины.

Потом я стала рассказывать о «последствиях», то есть о тех, кому удалось вернуться из плена:

— Таких людей чаще всего описывают как «потерянных», «чудаковатых» или «заблудших». У некоторых появляются физические недостатки: хромота, глухота, немота, косоглазие или нервный тик. Иные кажутся целыми и невредимыми и возвращаются к нормальной жизни, но вскоре заболевают непонятными болезнями и умирают. Бесследно горный плен способны переносить лишь дети. Побывавшие в плену животные обычно возвращаются тощими, а коровы перестают давать молоко. Но встречается и обратное, — сказала я, кивнув на даму в третьем ряду, — откормленные телята и коровы, дающие в десять раз больше молока.

Тут руку поднял молодой человек во фланелевой рубашке.

— Да?

— Неужели люди в это верили? Всерьез? — спросил он.

— Хороший вопрос. Мне кажется, что они и верили, и не верили. Ведь исчезновение человека могло иметь разные объяснения: одно мифологическое, другое реалистическое, и в некоторых случаях, когда реалистическое объяснение сильно ранило, предпочитали верить в мифологическое. Сознательно или неосознанно.

— Что вы имеете в виду? — спросил юноша.

— Представьте себе многодетную мать. Она отправляется в лес по ягоды и берет младших детей с собой, потому что ей их просто некуда деть. Женщина увлеченно собирает ягоды, поскольку ей надо набрать как можно больше до наступления темноты, и когда она поднимает глаза, одного ребенка не хватает. Она принимается искать его, другие дети ей помогают, но так и не находят. Объяснение, что малыш заблудился и умер в лесу от голода, поскольку мать плохо за ним смотрела, породит у нее слишком тягостное чувство вины. Гораздо легче пережить мысль о том, что какое-то неизвестное существо похитило у нее ребенка. Такое объяснение подойдет и в случае, если ребенка потом найдут ослабевшим и обезумевшим от голода и шока.

Чаще всего исчезновение человека — это трагедия, сопряженная с такими угрызениями совести, что люди согласны на любые объяснения, лишь бы не смотреть правде в лицо. Незамужние беременные девушки, бросающиеся в реку, изувеченные слуги, убегающие в лес, брошенные дети. И никто не заинтересован в обнародовании настоящих причин. Это раскололо бы деревенскую общину. Куда лучше обвинить во всем некую внешнюю силу — например, троллей.

Я бросила взгляд на часы, которые в самом начале сняла с руки и положила на кафедру рядом с конспектом. У меня оставалось десять минут. Вообще-то я собиралась в заключение поставить запись взятого мною интервью. Но дама в третьем ряду так усиленно махала рукой, что я решила вместо этого завершить лекцию ответами на вопросы.

Однако дама из третьего ряда меня опять обманула.

— Я хотела спросить, как на самом деле обстоит дело с попавшими в плен животными. Там, где я жила, был поросенок… — И вот она уже рассказывает историю, в которую незаметно и ловко вплетаются три-четыре других рассказа о животных. Я не стала ее прерывать, преисполнившись благодарности за столь бесхитростное завершение лекции, оказавшееся, правда, несколько более затянутым, чем предполагалось. Я позволила даме на несколько минут превысить отведенное время, затем поблагодарила ее и завершила лекцию.

Поднимаясь к выходу по слегка наклонному полу опустевшего лекционного зала, я обнаружила, что один мужчина еще не ушел. Он сидел в последнем ряду, возле самой двери. На нем была ярко-синяя спортивная куртка, и он ничем не отличался от обычного слушателя моих лекций. Мужчина немного по-свойски кивнул мне, и тут я поняла, кто это: полицейский, который сидел сзади, когда мы ездили в Тонгевик и я показывала, где находится скелет.

Он поднялся и двинулся по проходу мне навстречу, протягивая руку. Я переложила портфель в левую руку, и мы поздоровались.

— Ян-Эрик Лильегрен, полицейский, вы меня помните? Я и впрямь узнал тут много нового, — сказал он.

— Вы хотите меня допросить? — спросила я.

На самом деле меня несколько удивило, что полиция со мной так и не связалась. Я полагала, что им понадобится расспросить меня поподробнее. Не то чтобы я могла сообщить им что-то новое, но тем не менее. Ведь все-таки скелет человека обнаружила именно я, или, вернее, мой сын. А когда я показала останки полицейским, они меня даже толком не поблагодарили и больше ко мне не обращались. А теперь, стало быть, у меня на лекции, словно Коломбо, возникает этот Ян-Эрик Лильегрен.

— Вы вполне могли бы найти меня по домашнему адресу, — добавила я немного резко.

— Ха. Допросить? Нет, к черту это дело, я сейчас не при исполнении. Я просто приехал в город, зашел сюда почитать газеты и увидел объявление, что вы будете тут выступать. Вы в прошлый раз кое-что порассказали об этом. Было интересно.

— Вы узнали что-нибудь новое о том скелете? — спросила я.

— Да так, кое-что. Послушайте, здесь, наверное, сейчас будут запирать. Не могли бы мы пойти куда-нибудь поговорить или вы торопитесь домой к пацанам?

— Сегодня не тороплюсь. Они у отца.

— Вот как. Тогда пошли в «Таверну Мики».

— А что это такое?

— Одно заведение. Я всегда захожу туда, когда бываю здесь. У них дешевое пиво. Мне кажется, тут народ уже начинает нервничать. Пошли.

Я забрала плащ, и мы вышли в осеннюю темноту. Как и всегда в пятницу вечером, по Авеню большими компаниями шаталась молодежь. В проезжавших мимо машинах с опущенными стеклами грохотала музыка. Через двадцать минут мы уже оказались в «Таверне Мики» — кабачке весьма неопределенного профиля. Хозяева явно никак не могли решить, должно ли заведение походить на английский паб, швейцарскую альпийскую хижину или рыбацкий сарай в Бухуслене. Но пиво было действительно дешевое. Мы заказали по большой кружке крепкого и сели за столик у окна. Ян-Эрик Лильегрен рассказал, что живет на острове Чёрн, но периодически приезжает в Гётеборг.

— Я бы с удовольствием переехал сюда, но жена-то с сыном на острове, а мне бы не хотелось жить вдали от них, — сказал Ян-Эрик Лильегрен. — Ведь нет ничего важнее семьи. Приходишь домой с работы и видишь, как тебе рады, поужинаешь с ними, а потом слушаешь, как они дышат во сне. — Он тяжело вздохнул.

— Естественно, вам хочется жить вместе с семьей, — произнесла я с удивлением. — Почему бы и нет?

— Да потому что она меня вышвырнула. У нас тут был случай с одним парнем, которого вот так же выставили. Знаете, что он сделал? Нет, не знаете, потому что в газетах об этом не было ни слова. Совершенно нормальный парень, предприниматель, учил молодежь играть в волейбол. Он просидел в одиночестве на какой-то даче одиннадцать дней. Запасся едой и пивом и полностью изолировался. Потом взял штуцер, с которым ходил на лося, поехал домой к жене и всех перестрелял. Сперва детей — прямо в кроватях, потом бабу — на лестнице, а потом и сам застрелился. Страшнее зрелища я не видел. Тогда было невозможно что-либо понять. Все только руками разводили. Но теперь-то я все прекрасно понимаю. Прекрасно!

Он так резко взмахнул рукой, что фарфоровая уточка-солонка чуть не вылетела в окно.

— А я нет.

— Да, вы, женщины, наверное, не понимаете, насколько это тяжело. Пока, чао, мне с тобой больше не интересно, мы стали такими разными, пошел вон! Черт подери, я понимаю того парня. Семья — это святое. Ее нельзя просто так взять и разрушить.