Елена Колядина - Кто стрелял в президента

— Тьфу ты! Глистоперов этих ты, значитца, пожалела. А сколько тута щекатуров по весне на ремонте корпуса было задействовано? Цельная бригада! И чево? Пускай теперича галки эти, ястребы империализма, серут на стены? Так выходит?

— Убивать-то зачем было? — взахлеб заголосила Люба.

— А куда их девать? В зоосад, че-ли, отправлять?

— Вы не имели права!

— Ишь ты подишь ты! А ты у деда своего спроси: как в войну или, скажем, на целине сусликов да мышей изничтожали? Потому что понимали: народное добро жрать да засирать никому не позволено, никакому суслику, тем более ласточке.

— Так то война, — стояла на своем Люба.

— А курицу ешь? — не сдавал позиций и рабочий.

— Так то курица!

— А чем она хужее стрижа твоего? Вот ты интересная какая! — старый рабочий уже смягчился и даже повернул назад, замести до обеда птенцов, продолжая на ходу удивляться непонятливости нонешней молодежи.

— Ты не гадь людям на головы, так никто тебе и гнездо ворошить не будет, — бормотал он уже не Любе, а в ее лице выросшим на всем готовом и оттого больно умным пионерам.

— Ты ведь, эта… — остановившись, напоследок внушительно напомнил Любе рабочий, — пионер. Всем ребятам пример. Активный, значитца, помощник и резерв партии.

Сам удивившись такому дельному аргументу, рабочий удовлетворенно хмыкнул.

— Как, кстати, с резервом? Осталось чего, или делегата будем снаряжать? — встрепенулся на дорожке напарник. — Что-то ноги стали зябнуть, не пора ли нам дерябнуть. Не послать ли нам гонца за бутылочкой винца?

— Куда теперь этих? — стоически не вступая в обсуждение вопроса выпивки, ткнул в гнезда, сметенные в аккуратные курганы, еще один труженик — щуплый, полупрозрачный, светящийся изнутри мутноватым светом непития, с самодельной стрижкой и белесыми усами скобкой. Нижние веки сурового от мучений рабочего, вторую лагерную смену пребывавшего в завязке, набрякли и розово отвисли, отчего он стал похож на морского окуня. — А?

— Дементьичу на суп, — громко пошутил его товарищ, поднявший вопрос посещения поселкового райпо. — По телевизору говорили, буржуи за бугром варят птичьи гнезда на суп. Супчик-трататуйчик, посреди картошка.

И сразу стало ясно, что неведомый Дементьич — фигура яркая, источник анекдотов и шуток в обеденный перерыв. Рабочие развеселились, на душе у них стало легко. И если и было какое мимолетное сомнение в необходимости смертоубийства писклявых птенцов, то окончательно рассеялось при упоминании отсутствующего члена бригады. В самом деле, не ходить же Дементьичу голодным!

— А чего, под «беленькую» ласточка эта стрижом проскочит, чисто курица жареная! — балагурили рабочие, с удовольствием оглядывая, каким чистым и справным, без птичьих мазанок оставляют корпус отряда «Смелый».

Умом Люба понимала, что действительно курица ничем не хуже ласточки, но сердцем… Сердце Любы, ласточкин домик, вздрагивало, никак не находя подходящих слов, чтобы высказать рабочим все, что она о них думала. Если бы Люба могла выразить чувства словами, то громко крикнула бы: не убивай ласточку, которую не станешь есть после трудовой смены! Будь она умнее, разъяснила бы главенствующую роль ласточек в формировании образа Родины. Но Люба такая глупая. Что можно крикнуть о добре и зле, имея в запасе только безыдейные ласточкины песни? Ты с точки зрения научного коммунизма сформулируй. Ага, не можешь? Ну и молчи в тряпочку. Но Люба разве смолчит? Ведь знает, что ласточки, голубочки, касаточки и незабудки, в отличие от орлят, соколов и красной гвоздики, — мещанские пережитки прошлого и наносят большой вред формированию коммунистического восприятия действительности, но упрямо стоит на своем: нельзя рвать в перелеске за лагерем крошечный венерин башмачок, пряный чабрец и бархатистую заячью лапку, чтобы задушить их между страницами гербария в желании отхватить в сентябре пятерочку по ботанике. Еще в самом начале смены Люба высказывала возмущение.

— Почему, — дергая колеса коляски то взад то вперед, наскакивала она на отрядную вожатую Галю, — девиз отряда «Смелого пуля боится, смелого штык не берет!» нужно обязательно выкладывать из сбитых с сосны шишек?

— Зефирова, ты не понимаешь, что сама родная природа приходит пионерам на помощь в деле оформления территории отряда? — строго осаживала Галя. — Нужно эстетически оценивать действительность. Хорошо, если не шишками, то чем? — иронично ставила она вопрос и неприязненно глядела в упрямое лицо Любы, сидящей на истрепанном дерматине бесплатной инвалидной коляски. — «Пионер — значит первый» чем мы выложим?

— На «пионера» кирпич битый хорошо пойдет, — предложила Люба. — А его старшего брата, комсомол, вилками…

— Что — вилками? — оглянувшись, неуверенно спросила Галя.

— Контуры выложить. Вилки все равно в столовой никогда не выдают, котлеты ложками едим.

— Зефирова! — лицо вожатой запылало, как пилотка. — Ты понимаешь, что несешь? Пионер и вилка! Разве еда — главное в жизни советского человека? У тебя получается, что — да! Пионер и книга — это я понимаю. Пионер и скворечник. Пионер и старушка — ветеран тыла.

— Старушками давайте отряд украсим, — радостным шепотом встрял Леша, ликуя от возможности продемонстрировать из ряда вон выходящий цинизм.

— Но вы тоже едите, хоть и вожатая, — упиралась Люба. — И Афанасий Васильевич, старший пионервожатый ест. Я сама вчера видела, как он к себе в комнату вторую порцию ужина нес.

— Вторую порцию? — сразу стала рассеянной Галя. — Наверное, повысилась его социальная активность, потребовавшая более полного удовлетворения проявлений жизнедеятельности…

Вспыхнув от догадки, что вторая порция манной запеканки с прокипяченным с водой повидлом предназначалась вовсе не самому старшему вожатому, Галя охватилась раздражением. — Ты, Зефирова, хуже рвотного порошка. Мы с Афанасием Васильевичем не только едим, мы и в туалет ходим. Давай теперь дрянью всякой оформим территорию отряда! Подгребай шишки без разговоров. Эстетическое воспитание — составная часть единого процесса коммунистического воспитания!

— Но шишки… — не сдавалась Люба.

— Способствуют всестороннему развитию личности, — отрезала Галя, поправила пилотку, и взволнованно пошла к домику старшего вожатого, сославшись на то, что ей необходимо взять методические указания по проведению смотра строя и песни, а так же игры «Зарница».

— И тесно связаны с духовным и моральным развитием советского человека, — без заминки закончила мысль Гали вывернувшая из-за корпуса директор лагеря Ноябрина Ивановна. — Чего ты, Зефирова, похоже, не понимаешь.

Ноябрина Ивановна была женщиной видной. Ее брошенная на произвол судьбы талия и несколько пористое лицо компенсировались модными трикотиновыми костюмами пылающего алого или нервного синего цвета и высокой прической «хала». Буханка на голове Ноябрины Ивановны была накладной, шиньоном: в юности, начесав обесцвеченные нашатырем волосы, Ноябрина Ивановна на пару с общежитской подружкой разбрызгивала на прическу мебельный лак. От этого пряди поредели, и последние годы Ноябрина Ивановна спасалась косой младшей сестры, которая — сестра, — выскочив замуж за курсанта, сразу сделала себе с помощью бритвенного станка стрижку. Белокурая «хала» и костюм взволнованного цвета неизменно привлекали внимание ответственных партийно-хозяйственных работников, приезжавших в лагерь на отдых выходного дня. В эту смену, санаторно-оздоровительную, руководители, конечно, не приедут. Зачем же им видеть инвалидов, совершенно случайных в СССР? Ведь достижения советской медицины таковы, что редкие случаи тяжелых заболеваний у детей абсолютно нетипичны и в подавляющем большинстве случаев целиком и полностью являются виной несознательных родителей. Вот и у Зефировой в медицинской карточке написано: ДЦП вследствие неправильного поведения матери во время родов. Невозможно поверить, какие бывают безответственные роженицы! Но хоть и неполноценные, эти дети — тоже наши, советские. Вот и пришлось взвалить на свою шею санаторную смену. Устала как лошадь! Хоть самой потом в санаторий езжай оздоровляться.

— Оформление территории — часть агитации и пропаганды, — отчеканила Ноябрина Ивановна Любе, но, взглянув в сторону столовой, заинтересовалась разгрузкой продуктов, развернулась, колыхнула грудью и строго ушла контролировать приемо-сдачу.

Некоторые зеленые шишки, мечтавшие о яркой городской жизни подальше от захолустья ельника, в вопросе эстетического формирования личности брали сторону руководства лагеря. «Я теперь лозунг. Элемент оформления!» — восклицала шишка-точка в восклицательном знаке девиза «Будь готов! Всегда готов!».

Шишка пуще всего боялась повторить судьбу своей бабушки, выкормившей деревенского дятла, но не знала, что «Всегда готов!» этой же осенью взовьется кострами: сторож лагеря задумает испечь выкопанную с колхозного поля картошку и на растопку сгребет высохшие лозунги с территории отряда.