Владимир Бартол - Против часовой стрелки

Я сидел подле нее в одиночестве. В доме воцарилась поистине гробовая тишина, так что я почти слышал свои тягостные мысли. Время от времени вспыхивала свеча, пламя вздымалось выше, освещая ее лицо и руки, белые и остывшие, сжимающие распятие.

Я поискал бумагу и карандаш, чтобы сделать портретный набросок ее лица, такого тихого и умиротворенного, каким оно стало после смерти. Начало давалось нелегко и мучительно — рука дрожала, в глазах рябило от затхлого воздуха. Лицо светилось на фоне густой зелени, точно было высечено из белого камня. Вздохнув в последний раз, она улыбнулась, и эта улыбка застыла на губах.

Как-то я читал про то, как умирал один праведник. Весь дом был полон родственников, друзей и просто зевак, плач и стоны слышны были на улице. Однако, в тот момент, когда святоша испустил дух, испуганные родственники, друзья и зеваки в страхе бежали прочь и более уже не возвращались. Лицо его вдруг исказилось, стало совсем другим, не похожим на прежнее, будто слетела скоморошья маска. С последним вздохом обнажилась грешная душа, ведь смерть не знает лжи и лицемерия.

Эта история произошла на самом деле. Когда за жизнью тихо закрываются двери, бытие выносит свой справедливый и неумолимый приговор, и этот вердикт запечатлен на лбу, щеках и губах. Пожелай я отразить душу или потаенную мысль человека, я бы изобразил его спящим, а лучше усопшим. Знавал я тех, кто просыпался в страхе, почуяв взгляд недремлющего ока. Так пугается злоумышленник при случайной встрече с судьей.

Материнская улыбка, точно отдых после долгого, долгого пути, щедрая награда за весь страшный, до последней минуты непризнанный и неоплатный труд, с лихвой возвращенная благодарность за бесконечное терпение. Сама благость и чистота, не омраченная будничными заботами, бессонными от тягот и невзгод ночами, проступила на безжизненных губах.

Я плохо видел при неверном и дремотном отблеске свечи. Бумага оказалась негодной, слишком гладкой, а карандаш слишком твердым. Впрочем, мне и сейчас кажется, что портрет получился не совсем уж бездарным, и отразил, по крайней мере, лучик той красоты, благородства и детской доверчивости, которое узрело скорее мое любящее сердце, чем воспаленный взгляд. Средь мрачных теней, удушливого воздуха и черной копоти свечного дыма, словно вера и упование на спасение, светилось улыбающееся лицо.

Отправляясь в Вену, я захватил рисунок с собой. Засунул его меж книг и бумаг и долгие годы не доставал. Как-то раз забрала смертельная усталость от переездов, забот и собственных терзаний. Так порой, точно перед зеркалом, окинешь взглядом всю свою жизнь от первого до последнего дня, сокрытого в далеком будущем, лицо сделается мрачным, а сердце спросит: «Ну и где тебя носит, чудак-человек? А стоит ли дальше, влачиться по пустыне?»

В то утро я перебирал книги и бумаги в поисках материнского портрета, чтобы проститься с единственным дорогим мне в тот момент лицом. Искать пришлось долго. Бумаги запылились и пожелтели, некоторые с трудом под давались прочтению: какие-то стихи детских лет и рассказы, лишенные поздней горечи.

Когда я держал дрожащими руками запылившийся и пожелтевший листок, меня бил лихорадочный озноб. Прежде здесь был материнский портрет, теперь же не осталось ничего. Стертые бледные линии были едва различимы, свет от них струился еле-еле, неясный и бледный, как от тусклой лампы. В сердцах я корил себя:

— Далеко ее могила, оставленная всеми, одинокая и горестная, как могилы безымянных путников! Далеко и она сама, забытая нами, без поводыря и без цели разлетевшимися по миру, что стая голубей, настигнутая ястребом — смертью. Так же далеко, как и ее могила, и сама она — ее образ — чужой и непостижимый моему взору, ведь долгие годы он оставался чужим и далеким моей душе!

Я подошел к окну, чтобы удостовериться, так ли велика сила любви и памяти, чтобы воскресить канувший в небытие образ. Не видя, мысленно я почти ощущал изгибы, блики и тени, бесформенно слившиеся друг с другом. Я вознамерился откинуть серые портьеры, но мои руки одеревенели и ослабли, а портрет, который я пытался вернуть из небытия, стал мне чужим, не было в нем той улыбки, которая дарила утешение и высочайшее прощение, не было чистого и возвышающего достоинства в отчаяньи. Не было сердечного участия, которое согрело бы тихую и дружескую беседу в этот горький час.

Я прикрыл глаза рукой, и тут она предстала передо мной так ясно и отчетливо, какой я видел ее много лет назад. Лишь ее губы при жизни никогда так не улыбались — последняя предсмертная улыбка была особенно благостная и умиротворенная в этом последнем взгляде.

— Ну, что же ты наделал, глупыш, как же нам теперь быть?

Как будто с восходом солнца на заре новой жизни тучи вдалеке рассеялись: сердце мое обрело покой, малодушие исчезло. Больше я никогда не пытался запечатлеть на бумаге то, что потаенно хранилось в самых скрытых уголках моего сердца. В каждом человеке таится слово, которое он не может и не смеет выразить, и которое, будет начертано на его губах только в смертный час. С каждым человеком живет образ, который, даже сам Леонардо не может, не в силах передать, и который будет запечатлен лишь на его застывшем лице.

Не знаю, куда я его дел, и где сейчас этот листок. Материнский портрет живет в моем сердце — это красота и благость, и поскольку я никогда не видел его воочию, он откроется лишь моему предсмертному взору.

Кто еще помнит эту прекрасную старую историю о Петере Клепеце? Вы, молодые, ее уже не знаете, поэтому я расскажу ее для вас так, как она осталась у меня в памяти.

Петер Клепец был сыном бедного крестьянина, и его рано отдали к богатому хозяину в пастухи; утром он гнал скотину на пастбище, вечером — с пастбища; так и жил, в мире с Богом и с людьми, пока его товарищи пастухи не поняли, что он слабее их. Дело в том, что Петер был тонкокостный, худой и бледный парнишка и, что самое главное, мог заплакать от обиды, в этом и заключалась главная его слабость. Человек по природе своей питает склонность ко злу. С тех пор, как товарищи увидели его слезы, они не сказали Петеру ни одного доброго слова. Каждый, кому было не лень, давал ему подзатыльники и избивал просто так, от нечего делать. Какого само собой, получилось, что он был слугой всем подряд, даже тем, кто был ничуть не сильнее его. В конце концов его начали задирать совсем маленькие мальчишки, которые еще вчера гонялись по улице в одних рубашонках. Петер никогда не защищался, даже руки никогда не поднял на обидчиков, ибо знал, что тогда недруги набросятся на него всем скопом, — на слугу, который взбунтовался против своего господина. А слуга он был преданный и терпеливый, не только выполнял то, что ему приказывали, но и сам, добровольно, унижался перед товарищами, по простоте душевной надеясь, что тем самым тронет их жестокие сердца; но он ошибался, ничего подобного ни разу не произошло. Чем страшнее было его унижение, тем свирепее были его мучители; нет лучшего питья, чем слеза беззащитного человека, слаще ее разве что слеза сироты.

А когда чаша его терпения наполнилась до краев, вспомнил Петер Клепец, что в небесах есть Бог и что он справедлив. В ту минуту он был совсем один, а над ним — высокое небо, которое смотрело на него с такой ласковой теплотой, что он упал на колени, выплакал ему все свои боли и обиды и взмолился:

— Боже небесный, справедливый и всемогущий и всевидящий, дай мне силы! Я умру от всех этих притеснений, если ты не услышишь меня. Ведь сердце мое так исполосовано кнутом, что на нем не осталось места для новых ран. Для других — солнце, для меня — ночь, для других — радость, для меня — горечь без конца и без края. Я так давно мучаюсь, я так устал, я больше не могу. Спаси меня, праведный Боже, дай мне силы!

Так он молился, и небо над ним сжалилось. Ангел Божий спустился на землю и поцеловал Петера Клепеца, когда тот спал. В этот миг Петер получил от Божьего ангела его сверхъестественную силу. Проснувшись, он быстро вскочил на ноги, потянулся, повел плечом и закричал от радости так громко, что в лесу зашумели вершины деревьев. Увидев росшую рядом грушу, могучее, старое дерево, Петер обхватил его двумя руками и вырвал вместе с корнями, словно это была не кряжистая груша, а крохотная травинка. Так он испробовал, так он познал свою силу. Пришли его товарищи, пастухи, которым захотелось его поколотить. Петер схватил одного правой рукой, второго — левой, поднял высоко над землей, слегка потряс и осторожно опустил на землю. Пастухи онемели и повалились на землю, увидев такое чудо. А потом… В самом деле, а что потом?

Потом — ничего.

У этой истории о Петере Клепеце нет конца; он потерялся где-то во мгле и не осталось от него ни слуху ни духу. Мы ничего не знаем о том, что же случилось с могучим Петером Клепецем дальше? Ни слова, ни строчки о том, как он распорядился своей силой: может быть, он держал в страхе своих безжалостных господ и они узнали мощь его тяжелого кулака, может, он расквитался с ними за все обиды? А может быть, он стал королем и правил своим государством и даже соседними странами, вел войны и побеждал своих недругов по всему свету, как это делал сам Король Матьяж? Да нет, ничего такого мы не знаем. Судя по всему, он вырвал эту старую грушу, а потом жил тихо, спокойно и смирно, как и прежде; покорно слушался своего хозяина, гонял на пастбище его скотину, получал за это кусок хлеба; а силу свою употреблял по приказу товарищей да и вообще каждого, кому приходило в голову им командовать. И если бы человеколюбивый Господь послал ему с небес не только своего ангела, но и всю свою безмерную власть над миром, Петер Клепец не знал бы, что ему с ней делать. Может быть, она стала бы для него обузой.