Владимир Бартол - Против часовой стрелки

Потом — ничего.

У этой истории о Петере Клепеце нет конца; он потерялся где-то во мгле и не осталось от него ни слуху ни духу. Мы ничего не знаем о том, что же случилось с могучим Петером Клепецем дальше? Ни слова, ни строчки о том, как он распорядился своей силой: может быть, он держал в страхе своих безжалостных господ и они узнали мощь его тяжелого кулака, может, он расквитался с ними за все обиды? А может быть, он стал королем и правил своим государством и даже соседними странами, вел войны и побеждал своих недругов по всему свету, как это делал сам Король Матьяж? Да нет, ничего такого мы не знаем. Судя по всему, он вырвал эту старую грушу, а потом жил тихо, спокойно и смирно, как и прежде; покорно слушался своего хозяина, гонял на пастбище его скотину, получал за это кусок хлеба; а силу свою употреблял по приказу товарищей да и вообще каждого, кому приходило в голову им командовать. И если бы человеколюбивый Господь послал ему с небес не только своего ангела, но и всю свою безмерную власть над миром, Петер Клепец не знал бы, что ему с ней делать. Может быть, она стала бы для него обузой.

И впрямь: сила была бы ему обузой, ему было бы трудно владеть ею, она бы его огорчала. Ибо Петер Клепец мечтал, мечтал обрести силу, мечтал об этом в жаркие летние дни, лежа в тени старой груши; и так прекрасны были видения, мелькавшие перед его мысленным взором, что он боялся, как бы они на самом деле не осуществились, — ему так не хотелось с ними расставаться. Ведь если бы не было ни этой тяжелой работы, ни страданий, ни унижения, ни горечи — откуда было бы взяться мечтам? Бог увидел его душу до самого ее дна, поэтому он, мудрый и справедливый, усмехнулся и послал ему в ту ночь своего ангела.

Мне кажется, что я недавно видел его, Петера Клепеца, когда он, впрягшись вместо лошади в телегу, тащил воз дров для своего хозяина вверх по крутому, покрытому грязью склону; остановился, отдохнул, взглянул на небо, вытер лоб ладонью и потащил, потащил воз дальше.

Я посмотрел на него, и что-то перевернулось у меня в душе. И слезы горечи и стыда хлынули из моих глаз.

Последнее время мне, как, впрочем, и всем нам, снятся совершенно новые, невероятные сны. Это больше не размытые туманные картины, которые без смысла и причины переливаются одна в другую и в конце концов растворяются в пустоте. Это не те видения, что утром все еще стоят перед удивленным взором. Ведь попробуй только досадливо от них отмахнуться: «Лезет же всякая чертовщина в голову!» — и они подобру-поздорову уползают во мрак, как гномы на заре в лесную чащу. В теперешних наших снах есть тень реальности. И хотя все в них страшно несоразмерно, искажено, неправдоподобно, реальную основу узнаешь сразу и сердце тоскливо сжимается.

Стояло холодное осеннее утро. Туман полз по холмам, взбирался по стремнинам скал и оседал в долине. На горных вершинах в лучах ранней зари искрился первый снег, выпавший ночью. Небо было ясным и, хотя еще помнило полночный снег и холодные утренние звезды, уже ждало появления солнца.

Я смотрел в окно. Его никогда не мыли, и поэтому я смотрел, как сквозь сетку вуали, но однако же отчетливо видел все, что происходило во дворе. Голоса в чистом утреннем воздухе звучали так звонко и ясно, что я слышал и понимал каждое слово. Двор был покрыт толстым слоем черноватой пыли, за ночь превратившейся в маслянистое месиво. Такая же пыль лежала на низких крышах бараков и увядших листьях орехового дерева, одиноко торчавшего посреди двора; под ним солдат держал под уздцы оседланную лошадь, она всхрапывала и подрагивала от холода и тревоги.

Чуть в стороне, в длинном, ровном строю стоял отряд, готовый к отправке на фронт. Солдаты будто окаменели, глазом не моргнут, стройные фигуры слегка согнулись под тяжестью амуниции. Никогда прежде я не видел столько молодости и красоты, собранной вместе. Лица совсем юные, почти детские, свежие, будто росой умытые, и в глазах искрятся капельки росы. Точно прибыли молодцы из каких-нибудь сказочных стран или прекрасных снов… Взгляд прикован к господину капитану, который небрежной походкой важно расхаживал перед немым строем.

Капитан был здоровым детиной, на голову выше солдат; на его плечи была накинута черная шинель, из-под которой торчали длинные, худые ноги, в руке, даже в перчатке выглядевшей костлявой и цепкой, он сжимал трость, на которую, прохаживаясь, опирался. Я не мог видеть его лица, так как он все время был повернут к строю. На шаг позади за ним шел молодой прапорщик. Время от времени он растерянно озирался с таким видом, будто с радостью убежал бы, если бы не знал, что прикован к капитану намертво.

Господин капитан вновь начал осмотр. Вот он остановился перед первым в ряду — высоким, стройным парнем. Тот, не отрываясь, смотрел на него иссиня-черными, печальными глазами. Капитан подступил к нему вплотную.

— Имя?

Юноша назвался, и меня вдруг осенило: ведь я знаю тебя, милый, красивый парень! Задумчивый, всем сердцем устремленный в великое грядущее! Муж среди мужей, тихий отрок среди умудренных старцев! Живая ветвь на дереве, отсеки ее — ранишь дерево…

Капитан продолжал спрашивать:

— Отец есть?

— Умер.

— Братья и сестры?

— Нет их у меня.

— Ну а мать-то хотя бы есть?

— Мать есть. — И свет вспыхнул в его глазах.

Капитан поднял трость и, коснувшись окованным наконечником груди юноши, мигнул стоявшему за его спиной прапорщику. Тот вытащил из-за обшлага список и дрожащей рукой внес туда имя молодого солдата. Солдат побледнел.

Даже не взглянув на второго, капитан остановился перед третьим и оглядел его с ног до головы.

Это был веселый, шумный, говорливый парень, он славно пел и кружил голову девушкам. Круглое лицо его светилось здоровьем, над маленькими ушами вились светло-пшеничные кудри, синие глаза сияли, на пунцовых губах играла простодушная улыбка.

— Невеста есть? — спросил капитан.

— Так точно, господин капитан!

Еще ярче засияли синие глаза, будто полилась из них звонкая песня. Капитан поднял трость, и песня в синих глазах погасла…

Так, не торопясь, господин капитан обошел длинный строй. Осматривал, расспрашивал, выбирал. Иногда пропускал по два, по три кряду, некоторых даже не удостаивал взглядом, иногда же брал на заметку сразу по пять-шесть человек. И показалось мне, что он намеренно и с особым тщанием отбирает самых сильных и красивых.

Вот он дошел до конца строя, в последний раз поднял свою трость и обернулся. Я увидел его лицо, и все во мне содрогнулось. Лицо это было без кожи и мяса, вместо глаз зияли два черных провала, на мощной голой челюсти скалились длинные, острые зубы. Имя капитана было Смерть.

— Шагом марш!

Отряд круто повернулся на месте и, чеканя шаг, двинулся в туман. Впереди верхом на коне ехал господин капитан, высоко над туманом колыхалась его черная шинель.

Чистота, простодушие, веселая беззаботность детской души — лишь белый покров, под которым таятся низкие страсти зрелых людей. Это старая истина. Но когда эта истина открывается у вас на глазах, становится страшно. Вас охватывает такой же ужас, такая же печаль, какая охватывает невинное дитя, впервые усомнившееся в христианском Боге. Ему кажется, что земля разверзнется перед ним, что он один и беспомощен. Он заглядывает в свою душу и видит: там царит созревшая, пышно разросшаяся низость, которую он так тщательно скрывал от себя и от людей.

Как-то майским утром я отправился на прогулку за город. Пока я подымался в гору, рассеялся туман, веселое солнце засияло на стенах белой церкви и уютной корчмы рядом с ней. Там, под ветвистыми деревьями грецкого ореха, были расставлены столы и скамьи; хозяин стоял на пороге и смотрел то на небо, то на долину.

— Только бы погода не испортилась! — говорил он. — Придут дети!.. Видать, они уже там, в долине!

Мне тоже показалось, что из долины доносятся голоса, словно на дерево за домом опустилась стая воробьев. Хозяин вошел в корчму, а я смотрел на круто идущую вверх дорогу.

Вскоре появилась шумная, радостно гомонящая, веселая процессия. Засветились белые платьица девочек, загорелись золотые волосы. Я уже отличал решительные возгласы мальчиков от звонкого смеха девочек, а скоро увидел и отдельные лица, разгоревшиеся, раскрасневшиеся, озаренные солнцем и молодостью.

Ребята рассыпались под орехами и каштанами. Словно порыв ветра обрушил на песок дождь из цветов и листьев. Детей было более двухсот. Одни притомились и уселись за столы, другие, играя в горелки, разбежались. Я смотрел на чистый огонь в их глазах, и мне становилось грустно: я вспоминал свою печальную молодость, рано постигнувшую жизнь и до времени увядшую.