Шон Макбрайд - Зелень. Трава. Благодать.

— Не знаю. Может быть, — честно отвечаю ей я.

— А они с мамой придут к нам? — спрашивает она.

— Нет.

— Это хорошо, — говорит она. — Сейчас я хочу просто побыть с тобой.

— Да, малышка, и я тоже, — говорю я и обнимаю ее, а она рыгает, правда, тихо.

— Это что было — благородная отрыжка? — интересуюсь я.

— Ты должен слышать телефон, когда позвонит мама, — говорит мне Сес.

— Бля, точно.

Питер, Пол и Мэри уносятся за горизонт на реактивном самолете и бог весть когда еще вернутся. Тишина в комнате отдается тяжелыми пульсирующими ударами, как головная боль, как биение сердца. Мы сидим и смотрим в пространство.

— Генри, помнишь ту ферму с коровами, про которую ты мне рассказывал вчера вечером?

— Конечно, помню, — говорю я. — А что?

— Сколько лет еще ждать, пока мы туда переедем? — спрашивает она.

— Ну, я думаю, где-то лет через семь, а если повезет, то и через шесть. А что?

— Не хочу так долго ждать. Хочу сейчас.

Сес снова плачет, а я снова ее обнимаю. От нее пахнет сахаром. Она трется носом о мой испачканный кровью костюм. Я протягиваю ей платок, и она громко в него высмаркивается — ну просто туманный горн.

— Придется подождать, — говорю я. — Семь лет — это ерунда. Тебе сейчас уже целых восемь. А посмотри, как быстро годы пролетели.

— И правда, быстро, — соглашается она. — Я помню садик, как будто еще вчера туда ходила.

— Вот именно, — говорю я. — А следующие восемь лет пролетят и того быстрее. Посмотри на меня: мне тринадцать. Мужик уже.

— Ну, это ты сильно загнул, приятель, — прыскает она, все еще продолжая плакать, но уже не так сильно.

— Я только хочу сказать, что тебе просто нужно стиснуть зубы и ждать. Все, что нам с тобой нужно, — это стиснуть зубы и ждать. Вместе.

— Все равно было бы здорово, если б мы уезжали туда уже завтра, — говорит Сес. — Даже не могу себе представить, как это — жить на ферме, где вокруг столько деревьев.

— Еще как можешь, — уверяю ее я. — А знаешь что? Давай до тех пор, пока не переедем на ферму, будем понарошку считать, будто мы живем в лесу. Прямо завтра и начнем. Как тебе?

— Не знаю, Генри, — говорит она. — Иногда мне кажется, что у тебя не все дома.

Я сигаю с кровати через ее голову, а она сидит, вжавшись в стульчик, и визжит.

— Ты что, хочешь сказать, я ненормальный, Сесилия, ты это хочешь сказать? Если да, то так оно и есть, — соглашаюсь я. — Уууу уууу ахххх уууу уууу аххх аххх.

Я кричу, изображая обезьяну, прыгаю по комнате и чешу себе подмышки. Сес смеется, а это как свежая кровь для давно засевшего у меня в заднице юмориста.

— Обезьяны. Не понимаю, почему на то, чтобы эволюционировать из обезьяны, человечеству потребовались миллионы лет? Да просто возьми ты эту обезьяну, нацепи на нее куртку «Филлиз» и рабочие ботинки — вот и готов твой собственный портрет. Вылитый современный отец семейства. Я что-то не пойму: где здесь эволюция? Видела когда-нибудь, какие у папы на спине заросли? А голым его никогда не видела? Господи. Всякий раз, как он расхаживает в белых трусах по дому, я только и жду, что вот-вот из-за цветочного горшка высунется Элмер Фадд и пристрелит его из слоновьего ружья. Что за чухня у нас до сих пор стоит на проигрывателе? Неужели все те же Питер, Пол и Мэри? Пора сменить пластинку.

Пластинки следуют одна за одной: Айрн Баттерфлай, Конуэй Твитти, Лайтнинг Хопкинс, Литтл Ричард, Руфь Браун, Брюс Спрингстин, Чикаго, Бостон, Канзас, Исли Бразерз, Файв Сэйнтс, Рай Кудер, Кэрол Кинг, Тодд Рундгрен. Летят песни, летят шутки.

Кинкс.

— Покажите мне священника, и я покажу вам его счет в швейцарском банке и жену в штате Юта.

Тертлз.

— Даже мне становится неловко, когда тренеры в профессиональном спорте то и дело хлопают своих спортсменов по заднице. А это еще что за сборище голых Барби, Сес? Не иначе решила основать здесь колонию для нудистов?

Сес смеется над всеми моими шутками, хотя больше половины из них не понимает. Я ловлю себя на том, что все время, пока травлю байки и шутки и меняю пластинки, не могу оторвать взгляд от залитых кровью рукавов пиджака и все пытаюсь куда-нибудь спрятать руки. Я представляю себе Стивена лежащим на столе в операционной, заполненной безразличным пиканьем приборов, дух покидает его тело, тело кладут в яму и присыпают землей, теперь их с Мэган разделяют всего каких-то десять рядов могильных плит, Фрэнсис с Сесилией кричат от горя, Сесилия прыгает в могилу вслед за гробом, Фрэнсис Младший вытаскивает ее, они сидят друг напротив друга за длинным столом, каждому адвокат что-то шепчет на ухо, нас с Сес расселяют по разным домам, ни там, ни там нет Стивена. Я не перестаю отгонять эти образы, то и дело возникающие у меня в голове. Любовь, что у меня внутри, помогает мне побороть все плохое. Чаще сыпь шутками, больше громких песен, ты, двурукая, двуногая, начиненная любовью бомба в запачканном кровью белом костюме; ты, что заставляешь корчиться со смеху свою сестру, пока врачи черт-те что творят с твоим умирающим братом. В этом и заключается моя миссия сегодня, сейчас, завтра, вчера, каждый, бля, божий день, потому что я нужен Сес так же сильно, как и мне нужно, чтобы ей был нужен я.

Дело заканчивается тем, что Сес катается по кровати, держась за живот от смеха, и умоляет меня прекратить, а я скачу по комнате среди разбросанных повсюду пластинок, большинство из которых мы уже успели послушать. Кроме одной: «Abbey Road» Битлз. Я понятия не имею, сколько времени мы уже сидим дома. Час, может быть, два?

— Что это там у тебя, Генри, — «Abbey Road», что ли? — спрашивает у меня Сес, когда я поднимаю пластинку с пола. — Да ну, не люблю ее.

— Смеешься надо мной? — говорю я: ни хрена себе новости.

— Не, серьезно, — говорит она. — Мне нравится, где они все в одинаковых костюмах и поют «она тебя любит, йе, йе, йе», ну и всякое такое.

Я смеюсь ей в ответ даже несмотря на то, что наши, бля, с ней мнения на этот счет совершенно не совпадают, и прислоняюсь спиной к двери, чтобы слышать телефон. Пожалуйста, зазвони. Пожалуйста, не звони.

— Ну или поставь хотя бы «Here Comes the Sun», — предлагает она. — Эта мне по крайней мере нравится.

— О’кей, — отвечаю я.

Мы вместе слушаем песню, улыбаемся друг дружке и тихо-тихо подпеваем. Как только песня заканчивается, внизу раздается телефонный звонок. Я спрыгиваю с кровати и несусь вниз по лестнице, чтобы ответить; когда я подбегаю и снимаю трубку, мой голос срывается.

— Генри? Это мама, — говорит Сесилия голосом настолько измученным, что по нему ей дашь не меньше восьмидесяти. Она сообщает мне новости. Я вешаю трубку и возвращаюсь наверх к Сес, которая лежит на кровати, натянув на себя одеяло аж до глаз.

— Он жив.

Она скидывает с себя одеяло и разводит руки, чтобы обняться. И я обнимаю ее крепко-крепко.

— Спать будешь? — спрашиваю я.

— Да, — говорит она. — А ты можешь поспать на полу рядом с моей кроватью?

— Хорошо. Только сгоняю за одеялом и подушкой. Сейчас вернусь.

— Круто. А можешь еще свет выключить?

— Конечно.

Я целую ее в лоб и тушу свет в комнате. Она уже почти спит. Ее детское лицо похоже на лицо Стивена на спортплощадке, когда я держал его, истекающего кровью, на руках. Я спускаюсь вниз и выглядываю за дверь на улицу. На веранде дома Макклейнов стоит Грейс, курит и смотрит в наши окна. Я плавно и бесшумно закрываю и запираю дверь и поднимаюсь в ванную посмотреть на себя в зеркало. По всему костюму пятна крови. Прическа ни к черту. Я отодвигаю занавеску и в первый раз за несколько дней залезаю в ванну. Снова и снова я слышу, как Грейс отвечает мне «нет», вижу, как Стивен лежит весь в крови и как дерутся родители. Они даже не взглянули на меня, как я пою. Вода потоком льется на мой окровавленный белый костюм. Просачивается сквозь ткань на спине, стекает по ногам и утекает в слив. Я открываю кран еще сильнее, чтобы шум воды мог заглушить мои рыдания, от которых плечи содрогаются все равно что, бля, от кашля.

Йоу. С добрым утром. Как дела, придурок?

Ральф Куни выстрелил моему брату Стивену — который все еще не приходил в себя и продолжает оставаться в критическом состоянии — из пистолета в живот, когда две машины, битком набитые фиштаунскими, подрулили к спортплощадке, чтобы поквитаться за своих. Никто из них не имел никакого отношения к тем пятерым чувакам, которых здесь избили. Они не были их братьями, или друзьями, или хотя бы дальними родственниками. Скорее всего, такие же отморозки, как и те, что избивали тех пятерых.

Ральф сидел на спортплощадке весь вечер. Про пушку он никому ни слова не сказал, но говорил всем, кто к нему подходил, что в случае чего на него можно рассчитывать. Стивен появился в Тэк-парке одновременно с машинами. Он встал между Ральфом с его пушкой и десятком парней с бейсбольными битами. Ральф нажал на курок. Попал в Стивена, и тот упал. Фиштаунские побежали назад к машинам. С того момента Ральф не сказал никому ни слова, и теперь он сидит там, куда, бля, обычно сажают таких пидоров, как он. В общем, хватит о нем. И без того есть чем заняться.