Шон Макбрайд - Зелень. Трава. Благодать.

— Я с тебя шкуру спущу, — истошно кричу я.

Все-таки меня отволокли от Ральфа. Теперь он лежит, скорчившись на земле, и плачет. Пушка валяется в десяти футах у него за спиной, никто не смеет к ней прикоснуться. Появляются машины полиции. Распахиваются дверцы, на площадку высыпает толпа жирных копов и бежит к нам, шурша черными ботинками по шершавому бетону.

— Спокойно, Генри, — говорит мистер Джеймс: он стоит за мной и держит меня за руки. — Ребята, оружие вон там. — Мистер Джеймс кивком указывает копам на валяющийся рядом пистолет. — Стрелял вон тот парень, что лежит на земле.

При слове стрелял я снова начинаю вырываться, не говоря ни слова и ничего вокруг себя не слыша, пока мистер Джеймс не заламывает мне руки так, что их начинает колоть, как булавками. Я вижу перед собой Бобби Джеймса и по его губам читаю то единственное, что он твердит мне: Сес.

Сес.

Когда я перехожу через улицу, в моей голове все еще звучат сирены, и чем больше я ускоряю шаг, тем медленнее иду вперед. Уличные фонари жужжат громко, как надземное метро. Гудки клаксонов и визг тормозов в двадцати кварталах отсюда отдаются в ушах с мощью реактивных двигателей. Я захожу к Манджоли, все взгляды, включая Грейс и Гарри, моментально устремляются на меня и на мой костюм. Грейс идет ко мне и хочет что-то сказать. Я хватаю ее за плечи и усаживаю задницей на стул. Сядь, — говорю ей я. Не трогай меня. Я беру плачущую Сес за руку и веду ее обратно на улицу Святого Патрика. Всю дорогу мы не произносим ни слова, Сес ревет, совсем как маленькая, и сыплет всхлипами, как из пулемета. Грейс и миссис Макклейн идут за нами и смотрят нам вслед, но тоже молчат и сильно к нам не приближаются. Кровь начинает засыхать у меня на белом костюме. В коротких перерывах между рыданиями Сес ноет, что мы идем слишком быстро. Макклейны следуют за нами все время, пока я волоку Сес за собой к дому, как тряпичную куклу. На пороге я поворачиваюсь на каблуках и вижу стоящих перед нами Макклейнов.

— Послушай, Генри, — говорит мне миссис Макклейн, — вам лучше не оставаться сегодня одним на ночь.

— Все нормально, — с безразличием в голосе говорю я. — Нас же двое.

— Ну хорошо, — говорит она, — но если что — непременно звоните нам, и мы тут же придем, ладно?

Я чувствую на себе взгляд Грейс, но ответить на него сейчас не могу. Вместо этого я молча киваю миссис Макклейн, затем снова поворачиваюсь к ней спиной, открываю дверь и пропускаю вперед Сес. Первое, что я делаю, когда захожу в дом вслед за ней, — это бросаю взгляд на телефон, в надежде, что Сесилия позвонит с новостями о Стивене, в надежде, что кровь перестала хлестать у него из живота.

В доме Тухи тихо и пахнет порошком для чистки ковров, полиролью и жидкостью для мытья стекол. Две лампы по краям стола излучают мягкий свет. Храпят собаки. На полу чисто и ничего не валяется. Все это действует на меня настолько умиротворяюще, что, кажется, еще чуть-чуть, и я усну прямо стоя. Два-три раза в год Сесилия устраивает в доме генеральную уборку и перемывает все сверху донизу перед тем, как отправиться в люди по какому-нибудь особенному поводу. По ее словам, самое приятное — это возвращаться потом в чистый дом, где все убрано, в свой собственный чистый дом, где они с мужем Фрэнсисом вырастили четверых детей. Фрэнсис с Сесилией возвращаются вечером после подобных выходов в свет нарядные, в самом что ни на есть хорошем расположении духа и с приятной тяжестью в животах от всего съеденного и выпитого за ужином. Вместе они садятся на диван. Он ослабляет галстук и швыряет куртку на стул. Она сбрасывает туфли и кладет ему ноги на колени. Он принимается их разминать. Они болтают и играют в «мешки». Если это, конечно, можно так назвать. Дай мне все свои восьмерки, — говорит Сесилия. Фрэнсис Младший показывает ей все свои карты, она передумывает и требует у него валетов, девятки — словом, любые из тех карт, что у него на руках, какие ей больше нужны. Они обводят глазами комнату и смеются, глядя на фотографии своих четверых детей в разном возрасте с крупными и кривыми, точно воротнички на наших рубашках, молочными зубами, стоящих, опираясь на огромные колеса телеги, с дурацкими прическами на голове (разумеется, у всех, кроме меня). Сесилия говорит Фрэну: Стивен с Фрэнни — прямо все в тебя. Он смеется и замечает, что это потому, что оба вечно хмурятся, оттого мы с ними и похожи. Сесилия возражает ему, что ничего они не хмурятся, а просто оба будут посерьезнее, чем ты. Фрэн отвечает, что в таком случае двое младших — вылитая ты, Сесилия. Только посмотри на их улыбки. И с юмором у них все в порядке. Вылитая ты, все в точности как у тебя, Сесилия. Они покоммуникабельней, что ли, да? — Первые двое — из тех детей, которые букашек собирают, — говорит Сесилия. А эти, наоборот, из тех, что их едят, — добавляет Фрэнсис, а Сесилия смеется и говорит ему: Вот видишь, можешь ведь, когда хочешь. Ты просто не даешь выхода своему юмору. Тут они замолкают и смотрят друг на друга, на чистую гостиную, в которой приятно пахнет и всё на своих местах, по крайней мере, до завтрашнего дня. Тикают часы на стене. Собаки попукивают во сне, на миг просыпаются от звука, затем снова засыпают. Фрэнсис и Сесилия сходятся на том, что все о’кей. У нас четверо прекрасных детей. Фрэнни — примерный сын. Стивен — тот, возможно, слишком много о себе понимает, но тем не менее. Генри? Со странностями, конечно, но все равно очень славный. А Сес — ну она у нас вообще одна и самая замечательная.

Сес. Стоит рядом и плачет — тихо и с опаской, наверняка боится, как бы меня снова не понесло.

— Генри, ты злишься на меня? — спрашивает она, прерывисто всхлипывая.

Я становлюсь на колени, чтобы быть к ней ближе.

— Нет, что ты, — успокаиваю ее я.

— А вид у тебя такой, как будто злишься, — заикаясь, между всхлипами выдавливает она.

Я достаю из кармана платок и проверяю, нет ли на нем крови — нет; затем я утираю ей лицо от слез — так, как обычно вытирают лобовое стекло машины на автомойке.

— Сесилия, — говорю я, — пожалуйста, прекрати плакать, а не то своими слезами испортишь коврики для ног.

Она смеется сквозь слезы, потому что коврикам для ног в нашем доме уже давно ничего не страшно.

— Генри, а можно мы послушаем наверху пластинки? — спрашивает она.

— Конечно, можно.

— Круто. А принесешь мне поесть?

— О’кей. Чего тебе хочется?

— Если не трудно, то какао и сыр, — говорит она. — Две ложки какао. Четыре кусочка сыра. Молоко с пенкой. Спасибо тебе, братишка.

Она идет наверх в своем летнем сарафане и сережках из искусственного жемчуга — наряд в точности такой же, как у мамы сегодня на свадьбе. Остановившись на полпути, оборачивается и смотрит на меня взглядом настолько взрослым, что я вскакиваю.

— Генри, скажи: в Стивена стреляли из пистолета?

— Да, — невольно отвечаю я, не в силах соврать ей здесь и сейчас.

— Он умер? — снова спрашивает она.

— Нет, — отвечаю я. — Нет. Пока нет.

— Он умрет?

— Не знаю.

Она смотрит на мой костюм, затем обводит взглядом комнату.

— Ты скоро ко мне поднимешься?

— Да, сейчас, скоро поднимусь.

— Здорово. Только побыстрее, ладно? — С этими словами она скрывается наверху.

Я спешу на кухню. Две ложки какао в молоко с пенкой. Пять кусков сыра, потому что она всегда просит еще один после того, как съест свои четыре. Я ставлю телефон у нижней ступеньки лестницы, взбегаю наверх, отдаю еду Сес и иду за пластинками. Сгребаю в кучу штук тридцать и тащу их в ее комнату. Сверху оказывается «Альбом 1700» Питера, Пола и Мэри. Я кладу пластинку на диск проигрывателя, включаю его и сажусь на краешек кровати Сес, чтобы удобней было общаться с ней, сидящей напротив на маленьком стульчике. Комната наполняется музыкой. Сес жует сыр, держа кусок обеими руками, как белка орех.

— Какой вкусный сыр, — говорит она.

— Могу представить, — отвечаю я.

— Хочешь кусочек?

— Я не голодный.

— Тебе нужно есть больше сыра, — говорит она, — а то ты такой худенький. А сыр тебе поможет. У меня вон, видишь, даже складки появились. Думаю, это все от сыра.

— Да нет, я правда не голодный, — настаиваю я.

— Ты не хочешь есть из-за Грейс?

— Не знаю. Может быть, — честно отвечаю ей я.

— А они с мамой придут к нам? — спрашивает она.

— Нет.

— Это хорошо, — говорит она. — Сейчас я хочу просто побыть с тобой.

— Да, малышка, и я тоже, — говорю я и обнимаю ее, а она рыгает, правда, тихо.

— Это что было — благородная отрыжка? — интересуюсь я.

— Ты должен слышать телефон, когда позвонит мама, — говорит мне Сес.

— Бля, точно.

Питер, Пол и Мэри уносятся за горизонт на реактивном самолете и бог весть когда еще вернутся. Тишина в комнате отдается тяжелыми пульсирующими ударами, как головная боль, как биение сердца. Мы сидим и смотрим в пространство.