Шон Макбрайд - Зелень. Трава. Благодать.

Я сижу у себя наверху на нашей со Стивеном двухъярусной кровати в белых трусах и выгляжу просто охренеть как сексуально. Я проснулся не так давно и в данный момент занят тем, что щеткой для пыли смахиваю с постера с Майком Шмидтом налипшие бумажные шарики. Покончив с этим, я снимаю постер со стены, сворачиваю его в трубочку и прихватываю сверху резинкой. Я не собираюсь его у себя оставлять, но у меня также нет никакого желания рвать его в клочья или сжигать, равно как и производить над ним любые другие церемониальные действа. Это будет все равно что плеваться бумажными шариками. У нас с Майком Шмидтом больше нет никаких косяков. Косяки с игроком третьей базы — это для детишек. А я мужчина. Мой член выстрелил, я сам получил выстрел в сердце и держал на руках раненного выстрелом в живот брата — и все это за один-единственный вечер. Долго ли теперь ждать, когда яйца обрастут? Я так не думаю.

Когда мне в 1978 году было семь лет, Майк Шмидт отказался дать нам со Стивеном и Бобби Джеймсом автограф. Фрэнсис Младший тогда достал нам всем билеты на воскресную игру, где обещали раздачу личных вещей каждого спортсмена. Сначала он повез нас на машине в игрушечный магазин и покупал там все, чего мы только у него ни просили. В то время он был еще другой, счастливый. Мы втроем со Стивеном и Бобби Джеймсом настояли на том, чтобы отправиться на стадион как можно раньше, а то вдруг не успеем на раздачу. Чего они хотели там раздавать: бейсбольные перчатки, футболки, повязки на запястье, часы, гольфы, постеры, — не важно, главное, чтобы на всем на этом были коричнево-белые цвета «Филлиз» и личные автографы наших героев. В тот день мы, равно как и все остальные, пришли на стадион за два часа до первой подачи. Мы были полностью одеты под игроков «Филлиз», ну может, за исключением бандан. Хотя нет, по-моему, Бобби Джеймс и ее нацепил на голову. Не помню уже. Давно дело было.

Шмидт упражнялся с приемом подачи вдвоем с какой-то загорелой телкой с шарами как волейбольные мячи. Нас с ним разделяли от силы десять футов. И никого больше на всем стадионе. Мы подошли. Стивен вежливо обратился к нему «мистер Шмидт» и попросил поставить автографы нам в программки. Шмидт даже не взглянул в нашу сторону. Просто сказал «нет» и как швырял туда-сюда мяч с этой своей телкой, так и продолжал швырять. Жутко униженные, удалились мы на свои места и больше за всю игру не обменялись ни словом. Молчали и всю дорогу домой. Я поднялся к себе в комнату и бросился рыдать в подушку, так же сильно и безутешно, как вчера. Я поклялся ненавидеть Майка Шмидта всю оставшуюся жизнь. Бобби Джеймса я тоже привлек к себе в союзники. Но хватит. К черту. Я прощаю тебя, Майк Шмидт. Усики-то у тебя все равно дурацкие, но в остальном все ништяк.

Я выхожу из комнаты в коридор. Сесилия стоит в коротком зеленом платье и соломенной шляпке — так она всегда наряжается, когда идет воскресным утром в церковь, если на улице тепло. Вид у нее изможденный, но все равно выглядит офигенно. Она с иронией оглядывает меня в моем нехитром наряде, состоящем из одних только трусов.

— Йоу, — говорит она. — Прямо так в церковь и пойдешь?

— Нет, могу еще галстук нацепить. Что, не нравятся мои трусы? Так ведь сама же и покупала.

Она смеется.

— Давай быстрей решай, в чем пойдешь. Яхве никого ждать не будет.

Сес выходит из своей комнаты, одетая точь-в-точь как Сесилия и с альбомом «Abbey Road» в руках.

— А я бы прямо так и пошла, Генри, — говорит мне она. — Всё веселее будет.

— Эй, — разочарованно вздыхает Сесилия. — А я думала, вы полюбили ходить на мессу с тех пор, как там начали петь эти девчонки с гитарами.

— Они, конечно, лучше, чем «Abbey Road», — говорит Сес, — но все равно не сказать, чтобы мне очень нравилось. Так и так слушать священника — скука смертная.

— Постой, ты сказала, тебе не нравится «Abbey Road»? — переспрашивает Сесилия.

— «Meet the Beatles» все равно лучше.

— Согласна, — говорит Сесилия. — Ну что, ребята, как насчет послушать по-быстрому одну песню оттуда? Пластинка же где-то тут, насколько я понимаю? — спрашивает она, указывая на дверь своей спальни.

— Третий ряд на стене слева, — возбужденно докладываю я.

— Ага, вот она, — говорит Сесилия и целует пластинку. — Споем что-нибудь?

— Что, как будто мы группа, прямо как у меня в комнате? — с восторгом спрашивает Сес.

— Да, прямо так и споем, — говорит Сесилия под наши с сестрой радостные вопли. — Какую песню?

— Как насчет «All My Loving»? — предлагаю я.

— Я не против, — отвечает Сесилия. — Но тогда — чур, я Джон.

— Я Пол, — говорю я.

— А я Ринго. И Джордж! — со смехом добавляет Сес.

Сесилия запускает песню с пластинки и берет вместо микрофона красную щетку. Я хватаю палку для штор в качестве гитары. Сес сворачивает в трубочки два каталога одежды — готовы импровизированные барабанные палочки. Начинается песня; мы поем в большой красный микрофон, играем на инструментах и прыгаем по комнате (я — в своих белых трусах, они — в летних платьях и соломенных шляпках), — и все это не изображая ровным счетом никого, кроме самих себя. И нам не нужно представлять, что мы поем где-то еще, кроме как здесь, в спальне у Сесилии Тухи, в доме Тухи номер 4017 по улице Святого Патрика, город Филадельфия, штат Пенсильвания, США, планета Земля, мать ее. Бум. Песня заканчивается так же быстро, как и началась. Мы тяжело отдуваемся, хлопаем друг друга и обнимаемся.

— Вот это было здорово, — говорит Сесилия, широко улыбаясь. — Потом как-нибудь нужно будет обязательно еще раз так спеть. Иди одевайся, Генри.

— Что — уже? — хнычу я в ответ. — Мне еще в душ надо.

— В душ? Это что еще за новости? — как бы возмущается Сесилия. — Бегом, у тебя есть пять минут.

Одной рукой она швыряет пластинку Битлз к себе на кровать, а другой хватает Сес под мышку.

— С дороги, белотрус, — кричит она, отпихивает меня локтем и бежит вниз по лестнице, а Сес визжит, зажатая у нее под мышкой, словно любимый футбольный мяч.

Я ополаскиваюсь под душем, вылезаю из ванны и в темпе вытираюсь. Рукой приглаживаю волосы набок: геля и одеколона не надо. Прическа и так до сих пор чертовски здорово смотрится. Затем хватаю рубашку из Стивеновой половины шкафа, зеленую, из которой он вырос, без всяких там лосей, быков, бизонов и даже без носорогов. Обыкновенная чистая зеленая рубашка с воротничком. Завершаю свой гардероб, прибавив еще широкие серые брюки, темные носки и туфли к ним в тон, и в таком виде спускаюсь в гостиную.

— Ни фига себе, — удивляется Сесилия.

— Йоу, Генри. Здорово выглядишь, — говорит Фрэнни (у самого у него вид отнюдь не здоровский), — классная прическа.

— Йоу, Фрэнни. Спасибо, — отвечаю я. — А ты вот — нет, и прическа у тебя так себе.

— Что? — переспрашивает он и бросает критический взгляд на свое отражение в рамке со стеклом, где стоит его фотография во втором классе.

На кухне звонит телефон. Мы с Фрэнни бросаемся к нему, кто быстрее успеет. Я первый.

— Алло?

— Генри, это папа, — говорит голос Фрэнсиса в трубке. — Как дела?

— Йоу. В порядке. А у тебя?

— Тоже нормально, — говорит он. — Слушай, твой брат очнулся пару минут назад.

— Он сейчас в сознании? — спрашиваю я, и голос у меня удивленный и счастливый.

— Нет, он тут же снова отключился, но главное, что в сознание все-таки пришел, и врачи сказали, что он пойдет на поправку. Вот, так что передай маме, что он приходил в себя.

— Понял. Ага, сейчас, только…

— Генри, подожди. Скажи маме… скажи, что я ее люблю, хорошо? Можешь сказать, пока я еще на проводе? Скажи ей про Стивена и что я ее люблю, пока я еще здесь.

— О’кей. Йоу, мам, — зову ее я.

— Йоу, — откликается она.

— Утром Стивен приходил в сознание. И папа говорит, что любит тебя.

Она переводит взгляд с меня на Сес и снова на меня, и на лице ее появляется улыбка.

— Скажи ему, что это хорошие новости.

— Мама говорит — это хорошие новости, — сообщаю я в трубку Фрэнсису Младшему.

— Замечательно, — говорит он. — Увидимся в больнице.

— Заметано, приятель. — Я дожидаюсь, пока он положит трубку, потом поворачиваюсь ко всем остальным Тухи и говорю: — Ну что, шоу продолжим, думаю, уже по дороге.

Мы выходим из дома. Улица Святого Патрика обрушивает на нас солнечную симфонию звуков: скрипят велосипеды, шипят поливалки на газонах, жужжат электрические газонокосилки, ругаются родители, пивные банки трещат под каблуками, — и всем этим дирижируют безжизненные истуканы святых. Сесилия отправляет себе в рот жвачку.

— Ты видела, Сес? Мама жует жвачку, — говорю я.

— Как ты сказал? Что мама?

— Она жует жвачку меньше чем за час до причастия. Это ведь нарушение церковных правил, разве нет?

— А фиг его знает, — отвечает Сес, забираясь ко мне на плечи.

Мы переходим на тротуар, ведущий к церкви. Рядом с церковью останавливается троллейбус, который идет до надземки и на котором мы скоро поедем в больницу, где лежит мой старший брат Стивен, и его сердце гонит по жилам хорошую, новую кровь вместо того старого дерьма, что было в нем раньше. Рядом с ним на виниловом кресле, обняв руками колени, сидит Фрэнсис Младший и, роняя слезы на пол, клянется себе, что дальше все будет только хорошо и все будут друг друга любить так сильно, как должны, так сильно, как только могут. Так и будет. Все хорошо. Солнце светит, и даже если пойдет дождь, то после дождя солнце всегда выходит снова… Если только не ночью, когда 10 000 других солнц мигают на небе.