Григорий Свирский - Люба – Любовь… или нескончаемый «Норд-Ост»

– Да хватит вам, честное слово! – Резко обрывает ее женщина с соседней койки. Отнюдь не старая женщина, эта соседка: глаза острые, молодые, а голова до последнего волоска седая. «Наша Лукерья!» сказала Тоня. Соседка не отвечала даже на вопросы сестер, и до сих пор лежала с невозмутимым видом.

– Если бы в учебниках про все было написано, так вас здесь бы не было. Заладили, как детишки: «Не знаю!» «Не знаю!» – передразнивает она тоненьким пищащим голосом.– Да какое вы имели право не знать, с чем работали! А еще все, как одна, образованные. Из университетов. А дурачка валяете!.. Значит, кто-то не хотел, что бы вы знали… Много будете знать, скоро состаритесь! Так они порешили. За вас, кроликов. Вон, посмотрите на меня, совсем в старуху превратилась, а мне еще и сорока нет. Что вы понимаете, кролики?!. Кабы мне было нынче столько лет, сколько вам, я бы от этих химий – ноги в руки и бежать. А вы все до поры чирикаете. «Ходит кувшин по воду, пока не сломается!». А я вот знаю, с чем работала… Подписку давала, все знаю и буду век молчать. Объяснили, с чем это едят… Да только бросил муж свою Лукерью Никитишну с ребятенком как раз, когда техникум химический кончала. Исчез. Сама голодная – ладно, а вот глядеть на свого голодного ребятенка?! Ну, и согласилась я на одну работенку, коли платили втрое….. вторая она тема, первая… двадцать первая … не ведаю. Да только теперь лучше вас, ученых, знаю, для чего власти эта химия нужна… Диплома не надо. Только, как дочке втолковать, когда у меня подписку взяли? Подмахнула, дура. Молчи, Лукерья Никитична. До гроба молчи! Если что со мной случится – дочка туда же пойдет. От голодухи и на стенку полезешь!.. А вас кто в эту химию тянул? Да еще какую-то вторую, о котором даже ваш лучший учебник не пишет. Голодные дети, что ли? Все за дипломами лезли.! Как и моя доченька!… Коли им понадобится, и дочку, как кролика ИСПОЛЬЗУЮТ, и будут спокойненько на часы смотреть – умрет сразу, аль не сразу …Эх, вы! Кролики вы и есть кролики.

Резко отвернувшись к стене, она рыдает так, что от тяжести ее тела скрипит сетка под матрасом.

– Будь они прокляты, сукины дети, паразиты, убийцы! Что б их, скотов, разорвало, чтоб их дети передохли, как собаки… Чтоб…

Два санитара привычными ловкими движениями закрывают ей рот и нос резиновой маской, соединенной гофрированной трубкой с баллоном. Крики затихают. Мясистая, почти прямоугольная сестра взмахивает шприцом, как дирижерской палочкой, и через несколько минут Лукерья Никитична засыпает.

– Прекратить болтовню! – сестра обводит всех командирским взглядом и уходит.

Лукерья Никитишна после укола шевелит во сне по детски обиженными губами.. Галя закрывает лицо учебником Чичибабина. Я повернулась лицом к тониной кровати, вижу, как подрагивают ее закрытые веки. Значит, не спит.

– Который час?– спрашиваю я громко. Все молчат. Только тут замечаю, что в палате нет часов. – Где тут телефон?– кричу во весь голос.

– Чего орешь?! – заглядывает коридорная сестра.

– Мне надо позвонить домой.

– Домой?! – От удивления она вытягивается по стойке смирно.– Домой больным звонить не положено. Соблюдай общий распорядок. Руки в лоток, и прекратить разговоры!

Дверь за ней бесшумно закрывается.

Ко мне приближается, неизвестно откуда появившийся, белый халат на толстых раздутых ногах. Лицо цвета больничных стен, глаз нет. Не говоря ни слова начинает мять мой живот, приговаривая «нормально!.. Нормально!». Затем объявляет тоном следователя. – По поводу лекарств вам уже объяснили, – никаких анальгинов!

– Я всю ночь не спала от боли. Почему «никаких»…

– Двадцать раз вам не будут повторять! Спокойнее! Давление понижено,– Разве вас не предупредили: я ваш лечащий врач-дерматолог.. Ваше дело у меня. У вас токсический вирулезный дерматит. По моей линии все. – И белый халат пропадает мгновенно, словно проваливается под пол. Но на его месте, точно он вдруг вырос, оказывается халат с развязанными тесемками. Голос хриплый, старческий. Уши в седых волосках.

– Я ваш терапевт… вдохните… выдохните… вдохните поглубже… присядьте… – Лицо у старика такое напряженное, что мне хочется его успокоить: – С легкими у меня все в порядке. Только что прошла медкомиссию на химфаке. Лицо и руки болят адски, а в остальном, я – здорова!

– Да-да!…– проборматывет он и, достав какую-то маленькую трубочку, продолжает что-то выслушивать… – Да-да! – Будто я ничего ему не говорила. Или у него уши заросли? Продолжает и продолжает свое дело. Его фонендоскоп долго скользит по моей спине…

Старика-терапевта почти вытолкивают двое рослых мужчин, выделяющиеся своей подчеркнутой подтянутостью. Из-под халатов виднеется военная форма. Их сосредоточенность заставляет меня сжаться, на мгновение «забыть» о боли. Насторожиться.

– Вы военные врачи?

– Ваше заболевание вызвано действием определенного химического вещества, правильно?.. – спрашивают они, не отвечая на мои вопросы. – Мы ведем вашу историю болезни, рассказывайте, не стесняясь никаких деталей. Я снова повторяю свою историю, уже набившую мне оскомину.

– Мы называем ваши пузыри химическими ожогами второй степени. Поскольку у вас все так наглядно, мы покажем вас группе студентов. Им нужно видеть все своими глазами.

– Пусть смотрят, если нужно… когда начнут лечить эти ожоги? Только бы шрамов не осталось…

– Лечить?! Время – лучший лекарь. Непонятно только, товарищ Рябова, почему вы не соблюдали правила техники безопасности. Разве вас не предупреждали, что вещество опасно для кожи?

– Опасно?! Мне сказали просто не лить на руки! Да я и не лила.

– Правильно! Распишитесь, что вас предупреждали… Вот здесь!

Я перечитываю, наверное, в десятый раз сухой канцелярский текст, и ничего не понимаю. Это наша химфаковская расписка, предупреждающая о токсичности. Всего несколько строк.

– Я вообще первый раз слышу, что этот проклятый хлорэтилмеркаптан токсичен!

– Вы сейчас в тяжелом состоянии и просто забыли, – назидательно говорит тот, что постарше.

– Я не забыла!

– Ну, полежите – вспомните и… подпишете, как и все… Никто тут не спешит…

На этом разговор обрывается. Я гляжу на лица моих соседок, пытаюсь понять, что значит «полежите – вспомните», и вижу, как они забились в свои постели, будто затравленные звери. Никто не спит, кроме Лукерьи Никитичны, которую усыпили инъекцией.

Военные врачи направляются прямо к ее койке.

– Немедленно проснуться! – рявкает старший, который у моей койки вовсе не рявкал. – Я сказал – проснуться!

Раздался звук пощечин. Ничего подобного я не видела за всю свою жизнь. Разве что на экранах кинотеатров. Слегка приподняв женщину за ворот ночной рубашки, бьют и бьют ее по лицу.

Я снова смотрю на своих соседок. Все лежат с каменно-неподвижными лицами, будто не замечая происходящего. Очевидно, подобное зрелище было для них не новым.

Лукерья Никитична просыпается.

– Собирайся! Через пятнадцать минут поедешь в другую больницу! – орет военный. – Собирай свои тряпки!

– В какую другую? Зачем? – стонет Лукерья Никитична. – Я не хочу в другую. Я не поеду!

– Собирайся, говорю! Своими криками и разговорами вы беспокоите соседей по палате. Там вы будете более изолированы.

– Я не поеду в другую больницу. Я уже видела, кого вы туда отправляете. Лучше умереть дома… Дочка у меня. Неужто ей сиротой оставаться?! – И она снова заплакала.

Нянечка приносит маленький сверток. Уложив женщину на носилки, санитары затягивают два толстых ремня. Она уже не может пошевелить ни рукой, ни ногой. Чуть приподняв голову, крикнула на прощанье. – Девчонки, молчите! Если хотите остаться в живых – молчите. Все молчат! У меня слово вырвалось – все! Отсюда не выпустят… Прощайте!

Минут через десять вплывает в палату со своей постоянно-щучьей улыбкой глыба жира.

– Товарищи, у больной обнаружено психическое расстройство. Меры уже приняты! Не беспокойтесь! С ней все будет по доброму… Соблюдайте тишину! – И исчезает…

– И тут слышу почти взбешенный голос Тони. Никогда не слышала, чтоб стихи звучали так бешено:

Закон самодержавия таков,

Чем царь добрей, тем больше льется крови.

Сгноят Лукерью!

– Слово – серебро, а молчание, известно, золото. В народе зря не скажут, – тихо вздыхает женщина в большом деревенском платочке, привезенная из очередного номерного завода. Никто, окромя врачей, не знает, чего я хлебнула. Кабы стала людям про свои болячки рассказывать, да то, что изо всего цеха нас только двое и осталось, прямехонько в сумасшедшие бы зачислили…

Сунув руки в лоток с вязкой вонючей жидкостью, я лежу тихо. Потом спрашиваю Тоню.

– Удивительные стихи вы вспомнили? Какие-то необычные…