Григорий Свирский - Люба – Любовь… или нескончаемый «Норд-Ост»

И я подумала в ужасе. И мне итти за нею следом? Под власть темных, как ночь, партийных орангутангов. Нет, надо иметь в руках дело, от зверья независимое совершенно.– И Тоня завершила с горчинкой в голосе: – Вот и двинулась… в химию.

Люба почувствовала, Тоне можно довериться полностью.

– Тоня, можно вас подозвать к себе, на минутку? – Тоня с готовностью садится у моей провонявшей хлоркой постели. – Дело небольшое, но хлопотное. Пальцы у вас в черниле, вполне музыкальные, а вот ручка и бумага есть?

Тоня записывает своими тонкими музыкальными пальцами в столбик фамилии, изредка бросая на меня недоумевающий взгляд.-

– Отдайте матери, когда она придет, – объясняю я. – Пусть звонит нашим друзьям, что бы они меня отсюда забрали. На всякий случай, надо бы попросить еще Каргина, Семенова, Несмеянова…

– Девочки, у нее жар, – Сбрасывает ноги со своей кровати Галя Лысенко-Птаха.– Это же все академики, шишки с мировым именем! – Она движется ко мне мелкими неуверенными шажками, хлопая своими длинными ресницами. О таких ресницах любая женщина мечтает. Талантливая, наверное, девочка. Ей, похоже, и восемнадцати нет, а она уже на третьем курсе…

– Люба, да ведь Семенов, Несмеянов… это все надзвездные величины.

– Правильно, поэтому они и могут помочь. Семенова я хорошо знаю, мы с его внуком друзья. Каргин прекрасно относится к моему брату, они вместе работают.

– Постой, значит у тебя брат на химфаке? – И снова похлопала удивленно ресничками. – Тоже Рябов?

– Нет, я Рябова по мужу. Платэ знаешь?

– Платэ? – ахает она. – Конечно! Платэ старший – отличный дядька, а младший…

– Оба они отличные, – обрываю я ее. – У меня мать Платэ, понятно?

– Да как же ты сюда попала? Не может быть… Послушай, а твой шеф знал о твоей родне?

– Понятия не имел.

– Он тебе что-нибудь про этот твой … меркаптан говорил?

– Ты с ума сошла! Я чуть с ума не тронулась от этой расписки, которую ко мне белыми нитками привязывали… Хамье эти военные.

– Хамы – не хамы, только ты потише, а то никакие академики не помогут. Да она же своя, объясните вы ей. – Галя оборачивается к соседкам.– Не очень ты с этими эскулапами цвета хаки задирайся. Видала, как в морду бьют?

– Плевать я на них хотела! Пусть только хамье попробует… У меня муж всю родню на ноги подымет. Рябовы –это целая военная династия.

Молчаливая соседка постарше, выдававшая свое присутствие только тяжелым, слегка посвистывающим дыханием, с трудом привстает, опираясь локтем на подушку: – Эх, девочка… Это еще смотря какая династия. Мой-то войну прошел, ордена, руки золотые, в стройбатах первым человеком был, в запас пускать не хотели, а звание так и не дали, так и помер старшиной. Родня бы и рада помочь, да где уж там…

Слушая ее свистящее дыхание, я приблизилась к иному, совсем незнакомому мне мир, где нет академиков и генералов, и почувствовала себя белой вороной.

– А кто ж твои ходатаи? – Женщина пытается откашляться. Боже, какая же она худоба! Кажется, на ней совсем нет мяса – одни острые кости, обтянутые кожей цвета высохшей рыбьей чешуи.

Я молчу. Напрасно затеяла этот разговор.

– Да ты что? Застеснялась что ли? Или обиделась? Да какая бы ни была родня, только ты вместе с нами маешься. Не бойся, девочка, как своим можешь рассказать…

– Свекр был адмирал. Родной брат мужа – командир подводной лодки. Еще один Рябов – крупный ученый – ракетчик, другой – летчик – испытатель, герой, о нем все газеты писали. По материнской линии мужа все тоже в больших чинах. Ее двоюродная сестра – прокурор, ее муж – полковник КГБ. Этих я хорошо знаю, а всех не вспомнишь, большие семьи.

– Так чего же они тебя – и чуть громче – ИСПОЛЬЗОВАЛИ? – Ее глаза смотрят на меня в упор, излучая спокойную уверенность.

– То-есть как это ИСПОЛЬЗОВАЛИ?

– Как подопытного кролика. Или мышку какую, – она тяжело вздыхает и бессильно откидывается на подушку.

Что-то сжимается у меня в груди и к горлу подкатывается отвратительная тошнота, прежде, чем я успеваю возразить.

– Пойми, милая, – голос, полный участия, звучит тише, – раз начальник тебя не предупредил, что вещество твое вредное, опасное для твоей жизни, значит, ему так надо было. Мы тут все такие, как и ты, – и громче, похоже, из последних сил, – НЕПРЕДУПРЕЖДЕННЫЕ…

Свет расплывается перед глазами, и вместе с кроватью я падаю куда-то в темноту. Меня обвалакивает сырая отвратительно липкая ночь, и я слышу женские голоса как будто из глубокого колодца. Я уже захлебываясь в этой вязкой тине несчатья без дна, но кровать медленно подымается, возвращаясь в прежнюю палату.

– Девочки, мне все ясно, – Галя Лысенко-Птаха беспомощно разводит руками. –Хотите верьте – хотите нет. У нас на курсе две Рябовых. Ее перепутали. Честное слово, перепутали!

«Так это ошибка! – впервые закрадывается под сердце неясное еще подозрение. – Ошибка! – Надежда и отчаяние разрывают меня на части, но я еще не догадываюсь, что убивать должны были другую Рябову, что не я, а она должна была корчится от боли на этой койке.

– То-есть как перепутали! – почти оскорбленно кричу я.

– Тише, пожалуйста! В наше предгробовое отделение такие важные птицы, как ты, не попадают, – убеждает Галя. –Я родом с Заволжья, у меня дома даже не знают, что я в больнице. Тоня – единственая москвичка, но старики ее померли, сама, вроде, разводка…, никого близких нет

– Да какое все это имеет значение? Москвичка или нет, какая разница? Меня не лечат, хоть на стенку лезь…

– ТУТ НИКОГО НЕ ЛЕЧАТ, ты что, еще не поняла?! Только ты с этими дохтурами в хаки поосторожней. Похоже, им неизвестно, что ты другая Рябова. А ту я хорошо знаю, в общежитии вместе живем. Она с Урала, мать недавно умерла, отец запил… Скромная она, тихая, лишнего слова не скажет. Безответная, потому и приговорили ее к заячьей смерти… Это тебя отсюда вытащат, если спохватятся. А ей бы точненько – конец…

– Дома как узнают, что я в этом Обухе. Точно, придут.

– Наивный ты человек, Любка… Куда же они придут? В институт Обуха. Да там военных никто и в глаза не видел. Подумай сама, институт Гигиены Труда, и эти сплошь хаки-каки… какая связь? Мы же совсем в другом корпусе, в СПЕЦотделении, сюда никого и близенько не подпустят. И списочек твой передать некому…

Мир раскалывается на две половины. Все, казавшееся мне понятным и справедливым, остается в другом измерении, по ту сторону мне знакомой Земли… Здесь, в замкнутом пространстве, по сути своей, не больничных, а тюремных стен рушатся все незыблемые истины, превращаясь в прах и тлен…

– Рябова! – В палату входят санитары, укладывают меня на носилки и куда-то везут. Несколько врачей крутят меня под ренгеновским аппаратом. Снова проверяют зрение и слух, смотрят и до одурения колотят меня молоточком по коленям. Электрокардиограмма, анализы, и никакого внимания на мои жабьи лапки, беспомощно свисающие из-под рукавов халата.

И снова коридоры… Обычная беготня санитаров, мелькание белых шапочек – все удивительно буднично и спокойно. Кто-то громко разговаривает и даже смеется. Высокий мужчина похлопывет по плечу и по спине аппетитную медсестру. Из-под его халата виднеется одежда цвета хаки.

Куда меня волокут? И зачем? И опять СПЕЦотделение… какое странное слово. Неопределенное, ничего не значущее, обтекаемое. Что это? Военный госпиталь или тюремная больница? Но здесь нет ни солдат, ни преступников… Подопытные кролики, как сказали мои соседки. Зачем? Для чего? Есть человекообразные обезьяны, на них можно испробывать все, что угодно. И результаты будут такие же. Или не совсе такие? Не знаю… Интересно, что было бы с гориллой, если б ее посадили в комнату с парами хлорэтилмеркаптана? Взревела бы зверюга, разнесла бы все на свете….

Правда, обезьяну можно привязать. Что бы с ней случилось? Наверное, ничего. У нее шерсть густая. А если гориллу побрить? У нее тоже будут пузыри? Наверное, только кожа у нее грубее, и неизвестно еще, как она такую боль выдержит. Говорят, они капризные, нетерпеливые, злые. Ну, и что? Нетерпеливее тебя никого нет!», вырвалось у мамы, когда я, ослушавшись ее, вышла замуж за Сергея.

Носилки завозят в небольшую комнату, где несколько врачей что-то взвешивают на аптечных весах., Один со шприцем в руках, что называется, в боевой готовности. Лица озабоченно-недобрые. Иэ-под рукавов халатов проглядывют отвороты цвета хаки. Что за народ? Тоня сказала, СПЕЦ – это всегда ЛУБЯНКА. А потом и вовсе непонятное: – Еще лет десять наивный русский мужик ушами похлопает, и его любимая Россия обернется СПЕЦРоссией…

Зачем я, законопослушный кролик, Лубянке? Дел у них других нет, что ли?

– Доктора, зачем вы меня привезли сюда?

Молчание.

– Кто вы?

Молчание.

Я забываю про боль, Я забываю все на свете. Только страх. Дикий, нечеловеческий, цепенящий страх.