Юлия Кокошко - Крикун кондуктор, не тише разносчик и гриф…

Гражданка Прима, царственно раздвинув паноптикум многолетников, одевшийся в фартуки плакатов, подотряд кричащих, собравшийся под клочьями великих речей или реющих над великими революциями флагов, трижды щелкала пальцами и прокатывала трещотку кастаньет или колец и браслетов, заколок, защелок, цепочек, скоб, уголков, скрепивших ее сладкие, иногда двойные порции – в несравненность общей параболы, или сеяла журчание перезаряжающихся стволов и скачущих по брусчатке пуль:

– Малышки! Крошки! Если кто-то из членов вашего семейства – бультерьер, посоветуйте ему принять участие в конкурсе “Мистер Чудовище”! В состязании “Мисс Перебей Нос”!.. – из каких-то сосредоточенных на Приме прослоек, перемычек, разъемов и прочих кандебоберов раскрывалась трескучая колода визитных карточек. – Телефоны наших щенков… Транспорт к нашим щенкам из столиц и провинций мира… Банковский счет щенков… Корреспондентский счет ваших корреспондентов… – громко объявляла гражданка Прима и раздавала визитки, и неустрашимо сближала свой клич – с настойчивостью волны, подгрызающей мост. – Окружите себя сногсшибательным существом бультерьер!

– Узнаю неугомонность и предприимчивость моего героя! Энергичное жизнестроительство, брошенные – на полосе, так недавно выдавившей его самого и еще не остывшей! – почти восторженно говорил гражданин Максимилиан. – Не во власти тиранов и их слуг – лишить нас смелости!

Дата сообщения: препирательства авгуров о предопределенности реющих над ними двух стрел, гадание по двум спицам циферблатного колеса и по расстановке стульев при гордеце Бордо – на гребне трибуны, а также шум парасолей и зачитанных деревьев, вдруг извергнутый наизнанку – и перелитый в гудение не листов, но сотен крыл, или в тысячи разрываемых томов, кувыркающихся – в костры эспланады… Или идущий поверху жестяной клекот – то ли кровель, то ли переворачиваемых где-то больших страниц. Сраженье двух отсроченных молодецких высоток, что пресытились палыми красками, но пеленговали – вспыхнувший наверху стеклянный куб, вспененный пивным фестивалем, и обскакивали друг друга – по пандусам, ступеням, панелям и позвонкам руста, по нишам с бобинами окон, намотавших видения, и, забросив тяжкие цепи за шеи кронштейнов, втаскивали балконы, и карабкались – в самые отвесные, и подтягивались – к цвету гранат.

Еще дальше – вечер-октябрь, чудаковато жаркий, напротив, сходил – в дольний ярус города и складывался в луку узкой реки, и в сопровождавшую ее – свиту деревьев со сползшими на загорбок фригийскими колпаками, и в тени стволов, и в утроившие ствол и тень отражения, что мнились – бессчетными мостами через поток, и в тысячи запятых, что перебирали мосты. Но дорогу в открывшийся оазис, в сей кроткий вечерний покой перебивали врезы чистого сияния – и проглатывали целые звенья переправы, и слетевшие с перекидываемых страниц блики разбавляли непрерывность… так что Ваш Доброволец не знал, на что ступать, чтоб пробраться – в обетованную землю, но вообразил себя – тем, кто узрел ее впереди и услышал: не перейдешь сей Иордан и не войдешь в молоко и мед.

***

Сегодня, когда Ваш Безусловный пожелал пройти в знойную сердцевину времен, единую в трех великолепных проекциях – кутежи Июля и Августа, полдень, эспланада, виртуозно повторяемая Вашим Связником – с каждым свежим солнцем, когда Ваш Замостивший Собой – передышки, антракты, заминки меж вчерашней и сегодняшней эспланадами почти приблизился к непрерывности и неисчерпаемости, приключился некоторый пассаж, весьма смахивающий на дурной знак. В уличных палаццо разошлись входы, и мадам Полотер, стибрившая себе на локон, и на кромку ноготков и на скуку – сажу пиратских знамен, выволокла два цинковых цилиндра, чье содержимое не оставляло шанса голубизне. Не взрастившая в себе – ни положительный кодекс, ни воздержание, тем более не предполагавшая за рубежами подконтрольных ей территорий – соразмерности и согласия, но лучше – конец истории, неприличное зияние, мадам Полотер, неудержимая, как боевая машина, поднимала ту и эту колоколящие баклаги отбросов, отребья, пакости, черный и серый периоды своего творчества, бездонные бочки безотрадного – и убедительно опорожняла их, и притом старалась плеснуть – возможно щедрее, так что воды отпущения, суспензии нечистот, реки проказы обрушивались прямо к ногам Вашего Внешкора. Который, пытаясь одолеть топи, уже знал, что сегодняшняя дорога оскандалена, что покрылась ядовитыми волдырями, лопнувшими чернильными сумками и падалью, что зачерпнула суесловие и превратное толкование встреченного и что сия ирригация наверняка потянет с собой – ложные выводы и противоестественные склонности.

Ваш Хранящий Традиции – собравшийся раскинуть свои традиционные чтения и бдения – конечно, тут же обнаружил, как еще кое-кто вколачивал в шум правоверных, в таран гнева – нечто единосущное крику кондуктора. Точнее, самопровозглашенного таковым, настоятельно предлагающего не влечься вынь да дай – куда приспичило, но сторговать билетик, а потом размыслить – туда ли влечемся, усиливаемся и прорубаемся? Потому что на лице его – двоевластие: купель словес, отдушник фимиамов лопнул по вертикальной оси, и правый обломок взмывает почти к языку цветов, а левый дает осадку и велит – в обмен за ненаглядный дорожный паспорт, за спасительную визу – сложить к его стопам кольца, медальоны, золотые коронки, да и все имущество… Потому что начало речи из уст его – глупость, а финал – безумие. Но, по-видимому, и плутократша асимметрия желает держать при себе потехи – псарню или цепного медведя, или максималиста – с минимумом духовного, а если Верный Вам позволил себе подпихнуть образ кондуктора или кондотьера – на клетку дальше теперешнего его развития, на два перепуга, то как еще Ваш Внешкор износит – спущенный ему дар визионерства?

Как выяснилось, гражданка под грифом Старейшая посреди ступенчатых не от особенных милостей защищала асимметричника: пока помост почти слаженно славил Справедливость, призывая ее – сойти и покрыть тех и этих, сдувшаяся до грифа, до плевела в сортных колосьях стерегла – затяжное, просроченное, нечеткое, что коробилось и шаталось на этом месте вчера – и распалось, и что оплывало и кренилось – в сезон напрасных, а также самих сезонников, кто разнообразили день шестой и оступились – ниже прочерка горизонта, и навешивала утиль – на пробивающихся с боями к идеалам! Выставляла меж борцами – кого-то прогулявших насущный час, не показанных ни в очках, ни в ином запотевшем, так некоторые задним числом вносят честные имена – в записные книжки торговцев героином или скупщиков краденого. То есть валила передовую и вопреки мотету и поперек темы выдвигала – пятьдесят эпизодов, а не прервут, и сто двадцать – собственной жизни. Так грандиозный щит начисляет на грудь свою ратные и мирские подвиги и прилепившихся к ним ахейско-троянских мужей, а городские врата излагают в картинках – упоительную историю поселения, его отцов и наследников, кирпичей и вывесок, прогулок и прогульщиков, так ковер педантично перечисляет свои лепесток, треугольник, лепесток, треугольник, а может, старая ведьма – разбитая изгородь – препирается со святой инквизицией или с комиссией по чистоте, и промотавший доски забор дерзит на ломаном канцелярском – верным партайгеноссе, признавшим его своим – в разреженном теле… Так Ваш Увлекшийся Сравнениями предъявляет – утонченные за жемчужными, а манкирующая сражениями, вообразив настоятельное и неминуемое – оповестить все подсолнечные и подлунные материи о себе, раздувала подробности и по-аукционному начисляла все круче…

– Кое-что намекает, что я присоединилась к живущим – под самой Москвой или под самой войной. До Москвы было ближе, но дороги строптивы – то устраняются от предопределения, то затеют – перерасти и вовремя не свернут, но гарцуют, кружат и накидывают начертание. Хотя некоторые, напротив, теряют свои турнюры, коленца, долгоденствие… Например, шоссе от нашего дома совсем не пахло войной и голубело – отсверками горечавки, лаванды и симпатией к ирисам и вербене, наряжалось в рубины, снятые с близости ягодных полян, но вышло намного короче, чем считали: срезало провинции, выпарило повторы танцующих пред ковчегом – или пред заветом, и натолкнулось на сорок первый год. Так что мой папчик оделся в цвет листвы, чуящей неладное – скорые листопады, и отправился на линии отстреливающихся, то есть побивающих врагов – цепь за цепью, кабалу за кабалой. Но и эта его мостовая поднялась ниже, чем мы надеялись, и вообще уродилась кургузой… Папчик продвинулся в обязательных исполнителей – на два года, но слишком углубился, а там уже шли – фон и колорит задуманного, и бессмертные скитальцы, и посетители минотавра и дольщики тумана сливались со сложенной в огнемет медью сосен, прерывающихся на бесконечные пересчеты, и с жетонами буков и вязов, и с метловищами знамен, киев и костылей, штыков и смычков: возможным скарбом – в уплату за допущение и проход…