Альфред Кох - Ящик водки. Том 1

На тех сборах я имел обыкновение ходить небритым, с расстегнутым воротом, со вчерашним подворотничком. Кроме того, сапоги я ни разу не удосужился довести до зеркального блеска, считая это лишним. В итоге, я то и дело получал наряды вне очереди (немало ночей простоял я под грибком, как бы позаимствованным с детской песочницы, со штык-ножом на поясе, покуривая и слушая ночной шелест леса) и остался этих нарядов должен Министерству обороны этак с десяток. Не успел все отбыть: служба, она ведь короткая — раз, и кончилась.

Моральная проблема. В тексте присяги, которую каждый зачитывал вслух перед лицом своих товарищей, держась за висящий на шее «Калашников», было что-то про партию и социалистическую родину. И что, теоретически теперь Зюганов может претендовать на то, чтоб по первому зову поднять меня на последний и решительный бой?

А что с теперешней российской армией, которой я никогда не присягал? Эта форма со всеми этими пришитыми к экзотическим камуфляжам пантерьими профилями кажется мне диковинной, заморской. Странно видеть ее на пацанах с рязанскими физиономиями — как будто они наемники или мы уже под управлением какого-то чужого правительства…

Кох: А вот в 81-м я шабашил. На строительстве Тольяттинского азотного завода. У одноклассника моей сестры был брат — бригадир монтажников. Я договорился, он меня взял в бригаду — монтажником-высотником. Два месяца. Я помню, заработал где-то под штуку.

— Вот тогда-то ты и начал делать деньги.

— Ха-ха-ха! Ой, ой, ой. Не надо из меня героя лепить. Пожалуйста.

— А налоги ты тогда платил?

— Бухгалтерия удерживала! Не было другого варианта…

— Ладно. И вот умирает Брежнев, а ты дворником трудишься.

— Вечерним дворником. Ну что, ну схоронили его. А что ты меня все расспрашиваешь? Это ж не интервью. Ты и сам расскажи свои ощущения. А я расскажу свои.

— А, ощущения? По поводу смерти Брежнева? Ну, значит, я… Я как знал, что кончается эпоха. Я бросил свои блуждания и таки поступил в газету. В Калуге. В комсомольскую. В отдел — ха-ха — рабочей молодежи и коммунистического воспитания. И вот я работаю, а тут дежурство по номеру. 11 ноября, объявили нам про Брежнева…

— Ты не забудь, 10 ноября не было праздничного концерта на День милиции. Я уж тогда понял: пожалуй, хрюкнул Ильич. Мне показалось — не к добру это: концерта нет.

— Что значит — не к добру?

— Ха-ха-ха. Мне жалко было деда, честно говоря. Да и гроб уронили…

— Но потом же писали, что не уронили, а это чуть ли не салют начался.

— Да ладно, конечно, уронили, вся страна это видела, и весь мир видел. Уронили гроб, он чуть не шлепнулся.

— А у меня на тот вечер был такой план: в 21.00 подписываю номер в печать — и иду в общежитие Калужского пединститута отмечать немецкий, кстати сказать, праздник Fasching. Ну, типа карнавала, сплошной разгул и разврат. Где наши напиваются и дерутся, там немцы чуть выпьют — и идут тихо-мирно девок трахать. Другая концепция. Фашинг — это такое узаконенное нарушение моральных устоев. Там заключаются браки, на одну ночь — причем бланочки есть специальные, все жестко, строго, официально: такой-то и такая-то вступают в брак с такого-то по такое-то, и фото участников.

А я как раз накануне прочел в своей газете письмо одной немецкой студентки — она писала, как все хорошо в России, как ей все нравится. Я записал себе, как ее зовут, и думал: найду и буду с ней отмечать этот светлый праздник.

— А, ее любовь к Стране Советов так тебя возбудила!

— Стране советов и хохлов.

— К человеку, который хвалил нашу страну, у тебя возникало сексуальное чувство.

— Нет, ну я же германист. Был. Я же пятый курс проучился в Германии, в Лейпциге, на секции их журналистики, и у меня остались самые лучшие воспоминания о немецких девушках. Они вообще как бы другая нация, а мужики — они значительно хуже и скучнее. Пардон, я тебя не имел в виду. И вот поскольку я там никого не знал, а тут публикуется имя — и вроде как человек знакомый…

— Понятно. То есть не хочешь признаться, что к социализму у тебя было нездоровое чувство! Ты хотел его трахнуть!

— Да нет же, она писала про другое: что ей нравятся деревянные дома, которых у них в Германии нет.

Ты вот немец, и у тебя, я вижу, дом каменный.

— Но у меня на участке есть и деревянный. Во-о-н, видишь?

— Это во-о-н там, вдалеке? Там все еще твой участок?

— Ну. Значит, действие происходило в Калуге, да?

— Да. Которая гордится великим фашистом Циолковским.

— Почему это он фашист?

— Ну, так сейчас же опубликовали его труды без купюр. И, оказывается, у него не столько про путешествия к иным мирам и не про цеппелин…

— А что, неужели его «жиды заели»? Так банально?

— Не помню насчет жидов, но низшие существа — от коров до дикарей — ему не нравились, и он хотел их всех извести… Спасибо, икра чудесная…

— Воблячья.

— Продолжаю. Он хотел извести низшие существа и неправильные расы…

— Это какие?

— А ты сам не знаешь?

— Он что, был антисемит?

— Ну, там, по-моему, в основном было про негров. И азиатов…

— То есть не антисемит.

— Ну. Он мечтал лишних уничтожить и оставить только интеллект.

— А чем же ему индейцы Амазонии не угодили? Они ж у него есть не просят…

— Ты просто не знаешь, какой у него был идеал духовной жизни. И эволюции. Он полагал, что тело мешает духу развиваться. И мечтал все устроить так, чтоб в будущем от людей остались только мозги, заключенные в запаянную стеклянную колбу с воздухом и питательными веществами. И эти колбы будут летать, мыслить, обмениваться знаниями…

— А секс?

— Секс? (Свинаренко задумался.) Ну, видимо, им оставался только секс по сотовому телефону.

— Но так ты не достигаешь оргазма.

— Ну, не достигаешь. Только зачем ты дискутируешь со мной, если эта теория Циолковского? Я сам ее, может, не разделяю.

— Я с тобой не дискутирую, я уточняю параметры теории. Я-то не читал Циолковского.

— Так, по его теории, вот человек-то низшей расы и не получил бы удовольствия от жизни в колбе без яиц и вообще без всего. Чистый разум.

— Тогда, боюсь, что и я принадлежу к низшей расе.

— Даром что ариец.

— А это легко определяется — высшая или низшая. Не хочешь в виде шарика летать — значит низшая. Я думаю, и ты низшая.

— Не знаю, я в шарике не пробовал. Так вот я, вместо того чтоб пойти на немецкий праздник — причем не в виде мозга в колбе, а в виде юноши со всеми органами, — вместо того чтоб пойти в пединститут на праздник разврата — я сижу и жду, когда мне принесут полосы на подпись. То есть я отмечал праздник практически как мозг в колбе, причем на родине великого мечтателя. И сидел я долго, потому что никто не знал, как хоронить Брежнева — и как об этом извещать народ. Обком комсомола затребовал инструкции в обкоме партии, те — в ЦК. А там говорят — мы тоже не знаем, перезвоните нам часа в два ночи. Так они подняли архивы «Правды» за 53-й год — это был последний случай похорон действующего главы СССР — и оттуда слизали весь макет. Значит, рамка черная во всю полосу, и отклики трудящихся, что они скорбят и потому перевыполнят план, а партия еще теснее сплотится вокруг ленинского ЦК. Идиотизм, в общем, такой, что сегодня в это трудно поверить… Короче, это кончилось в пять утра. Ну, куда уж ехать? Там весь разврат, наверное, закончился. Я подумал: «Пожалуй, я сегодня уже чужой на этом празднике жизни».

— Человек и сам помер, и тебя поститься заставил. А у меня была такая история. Я никого не трогаю, пришел с института, мету двор, починяю, как говорится, примус, и тут ко мне подходит моя бригадирша с постной мордой и говорит: «Сейчас флаги будем ставить». В такие дырочки, знаешь? На домах были такие фиговины. И в них втыкали. А сама процедура не так трудная, как нудная. Потому что этих дырочек до хрена, этих флагов до хрена…

— Вы с бригадиршей занимались типа имитацией секса — засовывали флаги в дырочки…

— Меня бригадирша использовала как грубую мужскую силу.

— Во-во.

— Я должен был флаги таскать и лестницу, а она уже сама по лестнице забегала и эти флаги втыкала.

— Если б она знала, что за ней лестницу таскает будущий бывший вице-премьер, она б точно навернулась с той лестницы…

— Я снял с себя всякую ответственность и исполнял роль вьючного животного. Тащил лестницу и флаги. А бригадирша разукрашивала наш микрорайон по заданию райкома партии. Потом я с удовольствием смотрел телерепортаж про похороны. Мне очень понравилось. Ну не то, что гроб уронили, а вообще. Мы накупили с ребятами пи-и-и-ва, с-е-е-ли… Старик порадовался бы, если б нас увидел.

У Соловьева в фильме «Черная роза — эмблема печали, красная роза — эмблема любви» есть сцена, когда в дурдоме смотрят похороны Брежнева. Очень сильная сцена. Советую посмотреть. Мы тогда очень похоже посидели.

— Что пили? «Битбургер» твой любимый?