Тинатин Мжаванадзе - Лето, бабушка и я

Тетя и бабушка единым фронтом стояли насмерть, не давая отличнице меня убить. Я пряталась за их юбки и показывала язык.

— Вот, опять!!! — орала сестра. — Мне что, каждый раз переписывать все заново? А музыкой когда заниматься?

— Как тебе не стыдно — связываешься с крошечным ребенком! — выговаривала тетя, хотя было видно, что она тоже не прочь меня отметелить.

— С крошечным?! Муха це-це тоже крошечная, а запросто верблюда может в гроб загнать! Чтобы я ее рядом с собой не видела!!

— Муха це-це, — фыркал брат, — образованность свою хочут показать!

Я не подозревала о человеческой злопамятности и коварстве, поэтому легко попалась в ловушку: на следующий день кузены поманили меня конфетами за диван, и, сколько успели до включения пожарной сирены, всласть оттаскали за уши и волосы.

— Вот тебе, младшая, вот тебе! За мои тетрадки и нервы! — шипела сестра, откручивая мне ухо.

Сирена сработала на совесть: кузенов примерно наказали, а меня утешали всей семьей. Я всхлипывала, икала и торжествующе смотрела на незадачливых мстителей с бабушкиных безопасных колен.

С какой стати моей тете взбрело в голову искупать нас всех вместе? Могу лишь предположить, что, по ее мнению, общее купание должно было нас примирить. Не могла же она экономить горячую воду?!

В ванне мы пробултыхались ровно минуту, и тут мне захотелось в туалет. Сестры я боялась и не посмела позвать старших, поэтому совершенно закономерно пустила свои богатства плавать по водам.

Сирена в этот раз была нечеловеческой мощи: орали двое! Кузены выскочили из воды и самозабвенно разрабатывали легкие. Стены ванной раздулись, а вода превратилась в лед. Старшие на подламывающихся ногах вломились в комнату ужасов и…

Опустим завесу милосердия над картиной.

Должно быть, плавающая по волнам какашка сыграла роль в нашем примирении и братании: кузены, наконец, осознали, до какой степени я тупая. Или, может, коварная — не могу судить. Во всяком случае, память напоследок предлагает мне такую московскую картинку: мы стоим у окна, брат поддерживает меня на весу, чтобы я могла увидеть ночную улицу — на дворе Новый год, и всюду горят разноцветные лампочки невиданной красы.

Утро врывается в ноздри запахом нагретой на солнце сосновой смолы и мятной зубной пасты.

Оглядываю комнатку — двоюродные спят, завернувшись в тощие одеяла с головами, аж не дышат, а бабушки что-то не видно. Ну никак не удается проснуться раньше, чем она!

Напяливаю платье, привести в порядок волосы мне самой не удастся — косы надо сначала распутать, потом расчесать, потом снова заплести, тоска! — да ну, бабушка все равно за что-то поругает, так что отвечу за все разом.

Выбегаю из нашего корпуса «номер два» на асфальтовую дорожку — она спускается далеко вниз, к воротам, отсюда и не видно.

Ах, какое необыкновенное место этот Шови!

Мы в огромной чаше из гор, наряженных в мягкие бархатные накидки, а за ними, чуть подальше — другие горы, белые, с хрустальными вершинами. Все, что сделано людьми, кажется игрушечным: деревянные коттеджики, как спящие в колонне солдаты, все один в один, а справа — огромный ромашковый луг. И на нем пасутся лошади. Я сторожу их издали, чтобы покормить хлебом, но только подберешься поближе — они срываются с места и скачут вдаль, задрав хвосты.

А вражеский корпус «номер первый» — возле горы, чуть дальше от нас. Те, кто живут в корпуса х — самые важные отдыхальщики, и между первым и вторым — постоянное соперничество. Обитатели коттеджей — ни рыба ни мясо, так, сами по себе.

Шови — затерянный мир. Это, наверное, дальше, чем Москва! Хотя в Москву мы ехали трое суток на поезде, а сюда добрались за один день на машине, но какой же это был длинный день!

Дорога вилась и вилась вверх, всё уже и уже, с одной стороны в пропасти грохотала река с гигантскими бревнами выдранных сосен, с другой нависали скалы, и, переехав сто разных мостов, мы попали в Шови.

Машину останавливали через каждый поворот — так меня мутило.

Бабушки не видно.

— Дидэ! — кричу я. — Пошли пить железную воду!

Тут много источников, и у каждого — специальное название: есть йодовая вода, есть серная вода, есть вода «красоты» (ага, что-то я тут ни одной красавицы не вижу, — язвит сестра), а самая любимая — железная: она ледяная, с пузыриками и отдает ржавчиной.

— Люди спят, не ори во всю глотку, — раздается бабушкин голос. Она идет из душевой комнаты с тазиком выстиранного белья. — Вот встанут эти засони, позавтракаем и пойдем гулять. Только не вздумай жевать смолу!

Радужное настроение слегка омрачилось.

Столовая — это плата за все здешние удовольствия. Жужжание сотен голодных людей и запах, как в детском саду, грохот и чад, кастрюли размером с колодец и черпаки с мою голову — и кошмарная, кошмарная еда!

Все полудохлые городские дети в столовой ведут себя одинаково: кривят морды, завывают, плюются и даже срыгивают затолканное в них обратно. Бабушки-нянюшки тоже ведут себя все как одна, будто их натаскали в одном подразделении садистов: задавшись целью любой ценой вставить в детей пищу, идут на преступления против человечности — шантаж, подкуп, прямые и косвенные угрозы, и под конец — обессиленное таскание за уши и волосы.

— Я умру, если ты не съешь сейчас же, — тяжело дыша, зловеще уговаривает бабулька справа бледно-синего внука и тычет в рот ложкой. Тот мычит и рта не открывает, вцепившись в стул обеими руками.

А за столом слева угроза посерьезней:

— Ты умрешь, несчастная, если будешь питаться одним воздухом! — испепеляя взглядом тощую девчонку, наседает мамаша с бриллиантовым крестиком между монументальных грудей.

— Сама же сказала, что тут главное — во-о-о-о-озду-у-у-у-ух, у-ы-ы-ы-э-э-э-э! — рыдает вконец раздавленная девчонка.

Почему все угрозы связаны с чьей-то неизбежной смертью?!

Нашей бабушке не справиться сразу с тремя протестантами — не хотите есть, ходите голодные! Она говорит, что на воздухе аппетит рано или поздно приходит сам собой, и иногда соглашается с тем, что можно перебиться просто хлебом с маслом. Бабушке главное — чтобы мы ели фрукты, которые она тоннами покупает у местных крестьян. И у них же можно купить жвачку из сосновой смолы — она твердая, горькая до ужаса, но зато — отлично чистит зубы от микробов, как говорит бабушка.

Я пробую отодрать янтарную, божественно пахнущую смолу с дерева — будут у меня свои запасы жвачки!

— Смолу варят в молоке, а сразу с дерева в рот ее пихать нельзя, — отбирает у меня брат липкую добычу и тут же тайком сам пытается жевать.

Ах, да. Кроме столовой, есть еще кузены.

После Москвы они не стали меня любить больше, но с братом отношения еще кое-как наладились — бойцовские качества в его компании ценятся высоко, несмотря на мой вызывающий презрение возраст. Есть надежда, что сегодня я влезу в доверие, и меня возьмут в штаб — который планируется сделать внутри стога свежего сена на большом лугу.

А кузина, ставшая за пару лет барышней с прической Мирей Матье, по-прежнему за человека меня не держит. Все только и твердят, какая она умная и удивительная — с утра до ночи сидит, уткнувшись носом в книжки, музыкой занимается и на олимпиадах побеждает.

Куда мне до кузины?! У нее тонкие пальцы, походка балерины, неприступный вид и острый язык. Мальчики почтительно глазеют на нее издалека и побаиваются даже поиграть с ней в бадминтон. А девочки ходят за ней хвостом и всё хором повторяют.

У меня все совсем не так. Я постоянно лохматая — как ни причесывает бабушка мои косы, — с ногами, разукрашенными болячками, и без признаков мозга в голове. Мало того — постоянно лезу к мальчикам, чтобы они взяли меня поиграть, а в одного из кузеновых приятелей даже влюбилась (он столичный, зовут Эдуард) и так ему надоела, что при моем появлении его сдувает ветром. С девочками дружба тут совсем не получается — они такие скучные и плаксивые, что лучше уж с бабушкой пойти постирать.

Единственное, что у меня есть завидного, — бабушка. Кузина уже много раз сквозь зубы цедила, что вот эту козявку бабушка любит больше всех и постоянно защищает, и что из меня вырастет, неизвестно!

Днем очень жарко, поэтому мы идем гулять в лес и там ищем грибы посреди влажного полумрака. За обедом повторяются утренние драмы, только с удвоенной мощью (почему людей кормят в жару огненной похлебкой из рыхлой капусты с запахом старой тряпки?!).

— Я вам грибов пожарю, — сдается бабушка. — Только хлеба захватите с собой побольше!

— Горбушки! — восторженно соглашаюсь я, пока кузены изображают тошноту и презрение к земной пище.

День разделен надвое тихим часом. В это время на весь Шови ложится дремотное стрекотание кузнечиков.