Кеннет Уайт - Дикие лебеди

Горы вокруг.

На берегу ручейка

Попиваю сакэ.

Весь северо-восток Японии с его суровым климатом и архаическими нравами входит в то, что называют “провинциальной Японией”, в которой в прежние времена горный район, и в особенности гора Гассан (“лунная гора”), считался местом силы. В деревнях устраивали особые праздники, чтобы пригласить силы вернуться после долгого зимнего отсутствия на рисовые поля и посодействовать севу и сбору урожая. Во время праздников устраивали танцы:

Топаю ногой о великую землю

В первый день нового года.

Ару-о-ри.

Топаю ногой о златую землю

Ару-о-ри.

На том месте, где я топнул,

Чистая земля,

Рай.

Ару-о-ри.

В театре на сцене возникает старик, странник из горной страны, бормоча неразборчивые слова: “Додотарари тарари акари рари до”, и хор отвечает ему: “Шийя тарари тарарира тарари акарари раридо”. Старик говорит: “Мы прошли до конца дорог самой далекой из провинций”. И хор отвечает: “Благословенные места!” Старик: “Благие, достославные места!”

Древние церемонии, пьесы, но — что потом?

Я иду горной тропинкой. Впереди — гигантский, покрытый снегом купол горы Гассан…

Затопивший долину туман затушевал контуры гор; начался дождь, разбегаясь кругами по поверхности реки Могами, берегом которой я шел до самого моря. Река Могами пересекает разделенную рисовыми чеками плодородную долину и впадает в море в Сакате. Покуда я шагал по дороге № 47 высоким берегом, я видел еловые леса в сетке мелкого дождя, зеленые воды реки и корабли, слегка покачивающиеся на якорных стоянках.

Один из них вернулся с промысла, ходил за крабами.

— Удачно сходили?

— Нет, слишком высокая вода…

Я внезапно подумал о двух хокку, которые Басе написал у реки Могами:

Вздувшись от майских дождей,

Река Могами

Спешит навстречу морю.

Река Могами

В темном омуте топит

Раскаленное летнее солнце.

Добравшись до прибрежной деревушки Юногама, я прошел по черному песку вдоль кромки воды, нашел группу сернистых скал и, облюбовав большой камень, долго сидел, опустив ноги в воду. После изнуряющей духоты дороги море невероятно свежо и сине. Несколько кораблей, выбирающих якоря, покачивались на волнах с борта на борт, а справа на берегу возвышался невысокий красный маяк.

Просидев так часок, я отправился на поиски комнаты и отыскал таковую в старой, чтоб не сказать ветхой, таверне, с окнами из тонкой бумаги, которая пропускала внутрь процеженный белый свет. Я сидел на полу возле столика, разложив на нем свои записные книжки, когда вошла девушка с чашкой душистого зеленого чая и пирожком. В этой комнате я провел свою самую тихую, самую спокойную ночь: лишь море пришепетывало что-то под луной.

Поздний вечер в Сакате. Я захожу в лавку, где продают сакэ — всех сортов, на любой вкус, за любую цену. Саката — это город сакэ; когда-то часть риса, который свозили вниз по реке Могами для продажи, оставляли здесь для приготовления пьянящего напитка. Я попробовал все виды сакэ в строгой последовательности: от густого, мутно-белого, как молоко, ликера до огненной субстанции, прозрачной, как слеза. То, что больше всего понравилось мне, находилось как раз посредине между этими двумя: это был некий нектар, называвшийся “Густой туман”. Потягивая его, я и впрямь чувствовал себя на севере старой доброй Японии, где рис становится водкой, а вода превращается в лед; чувствовал, как сопрягаются рис и лед; я чувствовал рядом старые дома с толстыми крытыми рисовой соломой крышами, покрытыми снегом, отдаленное ворчание Тихого океана, косяки лососей в его глубинах, китов, в глазах которых отражаются маячные огни, зажженные на берегу...

Я снял комнату в гостинице, нацарапал несколько страниц и, еще слегка пьяный, погрузился в блаженный сон.

На следующее утро, встав спозаранку, я побродил по улицам Сакаты, чтоб посмотреть, как просыпается город: мягкий дождик шуршал в листьях ив, растущих вдоль улиц; ранние старички совершали свой утренний обход, по пути исследуя содержимое мусорных баков; школьники, шумно переговариваясь, прокатили на велосипедах; за оградой храма, среди серо-зеленых надгробных камней, поднимался дымок горящей листвы, хорошо различимый на фоне темных сосновых крон.

Довольно быстро я прошагал те несколько километров, которые отделяют Сакату от Кисакаты.

Именно в Кисакате Басе заболел и вынужден был повернуть назад. В последнем стихотворении, написанном перед смертью, он пишет:

В пути я занемог.

И все бежит, кружит мой сон

По выжженным полям[10].

Может быть, он сидел здесь, на пороге храма, смотрел на горную страну, которую только что пересек, и, подчиняясь ритму морских волн, с особенной остротой переживал печальную красоту Кисакаты, где, на краю земли, у кромки моря, и заканчивалось его странствие. Должно быть, у меня тоже был довольно несчастный вид, когда я зашел наконец в кафе, потому что хозяйка его вдруг поднесла мне гроздь черного винограда, которую я медленно съел, прежде чем спуститься на пляж.

Берег моря сильно изменился со времен Басе. Сегодняшняя Кисаката находится не в том месте, где была прежняя, но это не столь уж важно: стоя в тени песчаного гребня, я приветствую ее, прежде чем тронуться дальше по рыхлому прибрежному песку, освещенному красным светом заходящего солнца.

Эту ночь я проспал на пляже.

Утром, мысленно распрощавшись с Басе — в трехстах километрах от Токио, я направился дальше, в сторону массива Хаккода. Хаккода — это обитель ветров. Красные листья, вытянутые облака. Посвистывание ветра в травах. Шофер грузовика, который подбросил меня, сказал, что зимы здесь бывают очень суровыми. Много лет назад отделение японских солдат, ослепленных снегопадом, затерялось в этих местах: их нашли лишь через несколько недель, замерзших в пути, — они были словно застывшие в движении экспонаты музея восковых фигур, только не из воска, а из льда.

Свежий ветер сегодня; ясность над вершинами гор. Сосны с изорванной шероховатой корой цвета холодного золота.

Вороны повсюду. Тысяча ворон. Миллион ворон. Ветер, каркающий миллионами глоток, уносящий вороний грай к безмятежным вершинам этой прекрасной осени, словно зависшей во времени.

В Японии, чтобы обозначить дальний предел, “край земли”, или, как говорят на севере Шотландии, “дом Джона О’Гроатса”, на острове Кюсю говорят — “Кагосима”, а на севере Хонсю — “Аомори”. Аомори, что означает “синие холмы”, — это страна яблок. На входе в город я увидел большой плакат: “YOU ME APPLE JUICE” (яблочный сок “Ты и я”). И повсюду целые груды сочных, красных, круглых яблок. Что интересного в Аомори? Несколько кафе с замысловатыми названиями вроде “Миниминипаб”, “Ревнивая королева”, “Цирюльник” (с классической красно-белой палкой, украшавшей вывески цирюльников прежних времен). Перекусив в баре (“кофе и закуски”), я пошел в музей, где оказалась выставка неолитического искусства: костяные и каменные орудия, ракушки; целая комната, заполненная чучелами птиц и озвученная их голосами; и еще одна комната с чучелами медведя, белой обезьяны и лебедя. Я осмотрел также доспехи самурая, черные, блестящие, ощетинившиеся жестокими шипами, и несколько старинных кукол, похожих на фигурки сибирских шаманов. Отдельная экспозиция была посвящена рубке леса и охоте на медведя. Темная комната, на стены которой проецировались диапозитивы, оказывалась то вращающимся сгустком космической материи, разлетающейся в разные стороны в результате взрыва, то уводила вас в минеральный мир, в мир ураганов, океанских штормов, снега и льда, скачущих лошадей и напоследок приглашала на древний праздник солнечного культа с дробью барабанов и странными стенаниями флейт каких-то неведомых дионисийских земель.

Этот музей мне так понравился, что я немедленно отправился в другой, где посмотрел великолепные костюмы айнов (опять этот синий цвет с характерным рисунком волн) и выставку, посвященную Дазаи — писателю, родившемуся в этих местах. Его книги — “Заходящее солнце” и “Утрата человека” — были выставлены вместе с переводами, вышедшими на европейских языках. Заметив, что я поглощен Дазаи, ко мне подошел хранитель и спросил, откуда я. В ситуациях подобного рода у меня всегда есть выбор для ответа. Сказав “из Америки”, я скажу то, чего от меня ждут; ответ “из Франции” вызывает уважение; “Шотландия” — в чем я прекрасно отдаю себе отчет — занимает весьма неопределенное место в личной картографии большинства моих собеседников. Но на этот раз я решил идти напрямик и произнес: