Кеннет Уайт - Дикие лебеди

— Сукотторандо.

— Сукотторандо! — повторил он и хлопнул себя по ягодицам. — Сукотторандо, о, дезука[11] ! (как будто слово “Шотландия” все объяснило ему). После чего немедленно позвал кого-то из коллег, чтобы тот взглянул на человека, приехавшего из Сукотторандо. Вместе они стали спрашивать меня, куда я направляюсь. Узнав, что цель моей поездки — Хоккайдо, первый с еще большей силой хлопнул себя по попе и вскричал: “Хоккайдо! О, дезука!”, а второй не без трепета вымолвил одно-единственное слово:

— Snow (снег).

Разгулявшееся море разбивает зеленоватые валы о дикий берег Аомори. Вдали сильный ветер завивает гребешки волн, срывая с поверхности воды султаны водяной пыли. На подходе к городку Асамуси я увидел огромный рекламный щит с надписью “OCEAN WHISKY”. Я и вправду чувствовал себя опьяненным близостью океана: песок, море, ветер, небо — открытая дорога, непочатая пустота. Море слева, справа — сжатые рисовые поля, колосья риса, тщательно собранные в снопы для просушки на ветру. Половинка луны, четко очерченная в небе. В Мицу Йокохаме, крошечной деревеньке, единственным украшением которой служили телефонные провода, вытянутые вдоль улицы, я остановился на ночь в таверне. Было слышно, как ветер треплет крышу. За окном виднелись капустные грядки, облако цвета красного золота застыло в вечернем небе, над морем в каскадах брызг вспыхивала радуга.

На следующее утро дорогой № 279 я отправился на “Гору страха”. Вчерашняя непогода собрала обильную жатву, наломав много веток в лесу. Здесь, наверху, снова чувствуешь себя в другом мире, шагая меж желтых и белых утесов, пахнущих серой, меж сложенных из камня небольших обелисков, на некоторые из которых еще надеты старые разноцветные отрепья с белым капюшоном. Здесь, на севере, синонимом слова “умереть” до сих пор является словосочетание “уйти в горы”: именно так поступали прежде старики, когда чувствовали, что пробил их смертный час. Господствующие в этих местах религиозные представления шире не только буддизма, но и синтоизма тоже. Пожалуй, это пространство шаманизма: в этих горах, среди этих камней, слепые пророчицы вызывали духи мертвых. Иногда на склонах можно было увидеть ветряные мельницы, похожие на тибетские молитвенные колеса. Над ними всегда стаями кружили вороны — здесь они казались крупнее, чем где бы то ни было, кувыркаясь в потоках ветра. Я дошел до небольшого храма, посреди которого был подвешен колокол в форме чаши, рядом лежал молот. Я поднял молот и несколько раз ударил в колокол (формула 5-3-1, которая завораживает меня). Вдалеке можно было увидеть изваяние чего-то или кого-то — затрудняюсь сказать, — повязанное куском красной материи, развевающейся на ветру.

Я остановил лесовоз на лесной грунтовой дороге, водитель согласился подбросить меня до ближайшего населенного пункта. Над травой у обочины резкими галсами летали стрекозы. Постепенно вороны исчезли, появились чайки: в кузнице в Йакеяме кузнец чинил якорь. Деревянные дома, красные, синие или черные крыши, море синее с зеленым, усеянное белыми гребешками.

Теперь мой путь — на Ома, крайнюю точку полуострова Симокита, где — наконец! — я сяду на паром, идущий на Хоккайдо.

C удовольствием вспоминаю маленький портовый ресторан с матерчатой вывеской голубого цвета, на которой были начертаны два иероглифа, означающие “радость”. Внутри было чисто и свежо, и человек за прилавком мастерски орудовал несколькими сверкающими ножами, разделывая кальмаров. Из-за шторма на море в меню не было морских гребешков, но были оладьи — из омаров, креветок и баклажанов, от запаха которых просто слюнки текли. Пока я ел, попивал пиво “Саппоро” и разглядывал висящую на стене деревянную медвежью голову, в окне показался тупой нос “Тайкан Маару”, парома, совершающего рейсы между Ома и Хакодате.

Не так уж много народу поднялось на борт в этот октябрьский вечер. В салоне, где можно было растянуться на татами, спала пожилая женщина, положив руку под голову, тут же пили и курили подростки и какая-то девушка, очень красивая, невозмутимо сидела, глядя перед собой. На палубе — три парня из Осаки, мотоциклисты, собираются пробыть на Хоккайдо около двух недель.

— А почему на Хоккайдо?

— Ну, просто... Меньше машин... А вы?

— Хочу посмотреть. Еще не знаю что. Увидим...

— Откуда вы приехали?

— Из Франции.

— На Хоккайдо немного парижских ресторанов.

— Мне по вкусу сырая рыба.

У одного из парней на черной куртке было начертано: “Nordica”.

“Чтобы узнать настоящее счастье, — сказал кто-то когда-то, — нужно попутешествовать в дальних странах, подальше от самого себя”. На этот раз “дальней страной” для меня оказался Хоккайдо — остров в форме воздушного змея или

гигантского ската, который залег между Японским и Охотским морями и Тихим океаном. Конец осени в проливе Цугару — это волны, что с шумом вскипают в тумане. Глухие раскаты, слышные в сумерках повсюду, невольно наводят мысли на образ острова, который носится в небе по воле ветров...

Ничего необычного не было,

Просто снег на горе Акан.

Просто отлив в бухте Немуро.

Первое, что я увидел в порту Хакодате, был огромный красный журавль, который возвышался над городом, словно портал какого-то синтоистского храма. Однако храмовое впечатление быстро рассеялось по мере того, как я шел к центру города по скользкой мостовой, оставляя слева и справа по курсу “Макдоналдс”, рекламу пива, магазин с угрожающим названием “Last Scene” — Последний акт...

Здесь жил человек, которого я не мог забыть: поэт Исикава Такобоку, родившийся в 1886-м в провинции Ивате, который оказался в Хакодате в самом конце прошлого века, зарабатывая на жизнь преподаванием и сочинением статей в газеты. Он писал хокку:

Пока море рокочет,

Разбиваясь о берег песчаный,

Я вспоминаю столько всего…

В дюнах, солью пропахших,

Моря холодного ныне

Вновь зацветет гречишник.

Лед на моих губах: странствуя,

Я размыкаю губы,

Только чтоб вопросить о пути.

Исикава Такобоку скончался здесь в 1912-м. Последний акт, последний акт... Но гречишник в дюнах снова зацветет...

Вспышки молний над Хакодате, сильный дождь, на улицах грохочут трамваи.

Прежде чем отправиться в “Ocean Hotel”, я пополнил в магазине свои дорожные запасы, купив лососины, сушеных водорослей и пива “Саппоро”. Полная луна сияет в окно. Некоторое время я неотрывно смотрю на нее, молча жуя рыбу. Потом отправляюсь спать с опубликованным Токийским университетом толстым синим собранием песен айнов, которое я приобрел на книжном рынке в Токио с намерением прочитать здесь, на Хоккайдо.

Я увидел тихое море,

Ровное, простирающееся

До конца закатного моря.

Там, в океане,

Сонмы китов резвились,

Разбрызгивая брызги повсюду.

В первый раз я прочел упоминания об айнах в малоизвестном сочинении Чехова “Остров Сахалин”, которое появилось после его путешествия на Сахалин в 1890-м. В этой книге он пишет о том, что, когда коренных жителей юга Сахалина спрашивают, кто они, они называют не имя племени или народа, к которому принадлежат, но отвечают просто — “айны”, что значит “люди”. Чехов рассказывает, что они “черны, как цыгане”, носят длинные бороды, усы, длинные жесткие черные волосы, у них выразительные добрые глаза. Он подмечает, что все, кто писал об айнах, говорили о них только хорошее. Все согласно повторяют, что это умные, разговорчивые, почтительные, учтивые, милые, скромные, тихие и достойные доверия люди. Чехов спрашивает себя, каково их положение в ряду других человеческих рас, и заключает, что “два мнения могут быть равно справедливыми”. Первое, что айны принадлежат к особой расе, заселявшей прежде все острова азиатского востока. Второе — что это народ, который принадлежит к числу палеоазиатов, исторгнутых когда-то из глубин Азии монголами, и который, пройдя через Корею, расселился на ближайших островах. Одно ему казалось несомненным: то, что айны шли с юга на север, из теплого климата в более холодный. Он не знал, как долго прожили айны на Сахалине, но было очевидно, что этот народ быстро угасает. До того как русские заняли юг Сахалина, айны являлись ни больше ни меньше как рабами японцев, поскольку были миролюбивы и сил сопротивляться у них не было. Русские освободили их, но вместе со свободой не дали риса, и айны начали умирать от голода.