Джон Ирвинг - Свободу медведям

А я все продолжал прислушиваться к нему — Знаменитому Азиатскому Медведю, — ожидая услышать последний рев отчаяния или удовлетворения. Но я не мог расслышать его сквозь гул людской толпы — даже его.

Галлен сидела позади меня словно кукла, и я помчался вперед, унося нас из потока машин на Максингштрассе. Теперь полиция принялась кружить по Максинг-парку; я видел огни фар и жемчужно-белоснежные обтекатели их «БМВ», огибающих кусты, пытающихся разбить толпу. Внутри стремительно сужающегося круга мотоциклетных фар огромный серый самец кенгуру колотил человека, выронившего из рук свои садовые ножницы; они блестели в траве, прижатые лапой кенгуру.

Толпа сопровождала нас на протяжении пяти пригородных кварталов. При выезде с Ваттман-штрассе я увидел снежного леопарда, тяжело дышащего и лижущего свою лапу. А на Сараевоплац я увидел команду из пяти удачливых охотников, старавшихся избежать света моей фары, — видно, они приняли меня за полицейского; спинами они пытались закрыть окровавленное тело безжизненного гаура, который в полный рост был распростерт на земле.

Приземистое стадо неутомимых зебр бесшумной волной пересекло лужайки, они огибали кусты, ловко уворачиваясь от ловушки троих охотников, вооруженных сетями и зубастой пилой. Зебры перескочили через бордюр дороги прямо передо мной, их копыта застучали по мостовой. Стук собственных копыт испугал зебр, они бросились врассыпную от стоящей рядом машины, пересекая тротуар и устремляясь по узкой Вольтергассе, где слепящие огни фар заставили животных повернуть назад — снова через Максингштрассе, обратно в Максинг-парк.

Затем Галлен и я оказались в пригороде Лейнц, в мрачном удаленном районе с больницами. Мы миновали все учреждения — дом престарелых, дом инвалидов и городскую больницу; залитые светом лужайки и застывшие, отделанные бежевой штукатуркой дома. На балконах поблескивали ряды инвалидных кресел; на лужайках и в окнах мерцали огоньки сигарет. Престарелые, больные и увечные прислушивались к галдящему зоопарку, словно деревенские жители, взирающие на озаренный светом город, который оказался под бомбежкой.

И на мгновение я нагнул голову, прислушиваясь вместе с ними, ожидая появления невероятно сообразительного животного, преодолевшего все преграды и добравшегося сюда. Возможно, гиббона, скачущего на всех четырех по больничной земле, окруженного сестрами, погоняемого криками с инвалидных кресел, с балконов и, наконец, пойманного при помощи дыхательных резиновых трубок и стянутого стетоскопом. Улов, которым мог бы гордиться весь больничный персонал вместе с пациентами. Но никто не сумел добежать так далеко. Галлен тяжело навалилась мне на спину; я слышал, как она начала дрожать у меня на плече. Поэтому я повернул за больницы, в сторону сельской местности, к западу от пригорода, чувствуя, как мокрая щека Галлен прижалась к моей, как ее руки вцепились мне в рубашку, а зубы отчаянно вонзились в мое плечо.

Но я не возражал, я хотел, чтобы она кусалась сильней и сделала мне еще больней. Пока я продолжал ехать достаточно быстро, чтобы гул толпы за нами становился тише, и достаточно медленно, чтобы те, кому удалось спастись, могли бы обогнать меня и бежать вприпрыжку в свете моей фары — служа мне проводниками, которым я был бы сейчас крайне рад.

Но никто меня не обогнал; в моем направлении не было никакого движения. Все движение, что мы заметили нам на пути, было направлено в противоположную сторону. Семейные автомобили, фермерские грузовички, гремящие инструментами и оружием, — в предрассветном сумраке люди стремились успеть к месту бедствия.

И всякий раз, когда мне попадался свет встречных фар, я видел прежнюю картину борьбы на футбольном поле. И всякий раз мне снова не давали ударить по мячу.

Рассвет застал нас за пределами города, в сельской местности над Дунаем, к югу от Клостернейбурга. Там до сих пор живут монахи.

Я не знаю, сколько времени я провел, сидя в канаве у дороги, прежде чем заметил, как сельские жители устало возвращались после невиданного городского волнения в Хитзингерском зоопарке. В основном в грузовиках и автофургонах; некоторые из нескладных фермеров помоложе свистели Галлен, сидевшей у обочины через дорогу от меня. Мы не разговаривали. Я подумал: «Не очень разумно с моей стороны позволять ей слишком долго размышлять в одиночку». Но мне нечего было сказать, поэтому я не нарушал дорожного покоя между нами. Пока эти фермеры не стали возвращаться обратно.

Затем я подумал: «Мы выглядим подозрительно». Несмотря на то что О. Шратт нас ни разу не видел и, вероятно, никогда не сможет мыслить последовательно, был еще официант с Балкан и маленький Хюгель Фуртвёнглер, которой мог бы кое-что порассказать о большом, видавшем виды мотоцикле и ненормальном, который выспрашивал о зоопарке.

«О. Шратт, — подумал я, — по крайней мере, был найден со своей нашивкой и эполетами. Это уже кое-что».

Но этого, разумеется, было недостаточно. Потому что последний из автофургонов, проехавший мимо нас, оказался груженым — там были тела под брезентом, свисавшим над задним бортом. Я разглядел высунувшуюся часть ноги с копытом; я узнал рыжевато-коричневые и беловато-кремовые полоски, идущие от коленных сухожилий до голени. Бог не уберег самой прекрасной из антилоп — чье мясо будет съедено, а рога повешены поверх ковра в непритязательном крестьянском жилище. Чтобы следующее поколение охотников спрашивало:

— А что, они когда-то водились в Австрии?

— О да. Невольничья лодка привезла в Австрию первую из них.

— А теперь они вымерли?

— О да. Но нанесли большой вред садам. А собак едва не забодали рогами.

И когда последний караван миновал нас, я подумал, что должен уберечь Галлен от них. Она сидела через дорогу от меня, смотрела куда-то мимо моего плеча. Но я не мог взглянуть ей в лицо: я смотрел на свои брюки и обнаружил прилипшие к моим носкам маленькие клочки шерсти.

«О, мне очень жаль, Зигги, — подумал я. — Но ты был не просто нелогичен. Ты был совершенно не прав».

Затем Галлен перешла через дорогу и немного постояла перед неуклюжим рюкзаком, прежде чем принялась вынимать из него свои вещи.

Она наверняка слишком много думала одна.

И поскольку мне нечего было сказать, я спросил:

— Послушай, что ты хочешь делать теперь?

Она ничего не ответила.

— Хорошо, делай что хочешь, — сказал я.

Но она лишь еще поспешней стала вынимать свои вещи. Из кожаного дамского пиджака она сделала куль; через один рукав я увидел, как торчит ее белье и голубые шелковые трусики. И это причинило мне боль.

Я подумал: «Она захочет вернуть мне мою фуфайку». Но она не выказывала признаков того, что собирается снять ее. Видимо, сделала мне маленькую уступку.

— Куда ты пойдешь? — спросил я.

— В Вену, — ответила она. — Ты не мог бы мне вернуть деньги за волосы?

— В Вену? — удивился я.

— Разве ты не собираешься вернуться назад и почитать обо всем этом? — спросила она. — Разве ты не хочешь узнать, что именно произошло? Разве тебе не интересно знать все детали, Графф?

Но она не могла вызвать во мне гнев — ему было неоткуда подняться. Статистика убитых и раненых не интересовала меня, это точно. После сернобыка не было необходимости считать число бедствий.

— Нет, правда, почему в Вену? — спросил я.

— Потому что, — ответила Галлен, — это единственное место, куда ты не поедешь со мной.

И я неожиданно обрел опору.

— Ты не будешь чихать снова. Надеюсь, ты понимаешь, — сказал я.

Но она лишь посмотрела на меня.

— Не будешь, — повторил я. — Кто бы ни взял тебя.

— Это были мои волосы, — сказала она. — Отдай мне за них деньги, пожалуйста.

Так что я вернул ей деньги. Она взяла их с опаской, как если бы боялась, что я коснусь ее.

— Куда ты поедешь, Графф? — спросила она звонким голосом, в котором прозвучала холодная ирония. Но я не мог позволить, чтобы надо мной насмехались.

— В Капрун, — ответил я, и Галлен отвернулась. — Когда я вернусь, — сказал я, — где я смогу найти тебя?

— Если вернешься, — произнесла она, по-прежнему отворачиваясь от меня.

— Я вернусь, — пообещал я. — Где ты будешь?

— О, я очень люблю зоопарки, — сказала она все тем же звонким, ироничным голосом. — Полагаю, я часто буду ходить в зоопарк. Ты сможешь найти меня там, когда задумаешь начать все снова — с новым планом.

Но я не хотел, чтобы мы разговаривали в таком тоне. Я сказал:

— Я ненадолго съезжу в Капрун. Но я знаю, что захочу увидеть тебя снова.

— Ты хочешь сказать, когда у тебя все получится? — с легкой насмешкой спросила она. — Когда ты с этим покончишь?

Но я знал, что так ничего не получится и что со мной так расстаться нельзя. Нельзя спешить, если преодолеваешь что-то. Даже записная книжка ясно говорила насчет этого: