Джон Ирвинг - Свободу медведям

Но я знал, что так ничего не получится и что со мной так расстаться нельзя. Нельзя спешить, если преодолеваешь что-то. Даже записная книжка ясно говорила насчет этого:

«Цифры дают некую сумму, не важно, как ты их складываешь».

Спорно, наивно. Еще одна полуправда, как всегда…

— Галлен, прости, но я не забуду о тебе, — сказал я.

— Тогда поехали со мной в Вену, Графф, — попросила она, и теперь я затруднялся определить, что выражал ее голос.

— Я должен поехать в Капрун, — возразил я.

— Тогда как ты меня найдешь? — задала она мой вопрос. На этот раз своим привычным, не язвительным голосом.

— Каленберг, — сказал я, — это то место, о котором ты услышишь, когда будешь жить в городе. Сядь на любой трамвай из Гринзинга и поднимись вверх автобусом через Венский лес. Поезжай туда в среду вечером, — сказал я. — Оттуда открывается прекрасный вид на Дунай и всю Вену.

— И ты хочешь сказать, что приедешь в одну из сред? — спросила она.

— Будь там каждую среду, — сказал я. Но я слишком нажал на нее, возвращая нас на прежнее место, с которого мы начали.

— Может быть, — снова холодно ответила она.

— Я довезу тебя до автобусной остановки в Клостернейбурге, — предложил я. — Ближайшая пригородная остановка трамвая в Йозефдорфе.

— Я не хочу ехать с тобой, — отказалась Галлен. — Я лучше пройдусь пешком.

И поскольку я чувствовал, что снова проигрываю, я сказал:

— Ну конечно же. Я знаю, ты девушка крепкая. Тебе прогулка не повредит.

— Так ты сказал, по четвергам? — спросила она.

— По средам, — быстро поправил я. — В любую среду вечером.

— И ты приедешь?

— Обязательно, — ответил я, и она зашагала по дороге. — В среду! — крикнул я вслед.

— Может быть, — ответила она, не оборачиваясь и продолжая уходить от меня.

— Я буду любоваться на твою прелестную спинку, пока ты не скроешься из вида! — пытаясь разрядить напряжение, заорал я.

Но я бы не сказал, что она улыбалась, когда обернулась и ответила:

— Надеюсь, не последним долгим взглядом, а? Или да?

— Нет, — замотал я головой так поспешно, что ее рот едва не растянулся в улыбке.

Она продолжала удаляться от меня; я смотрел ей вслед почти до самого поворота дороги.

— В среду! — крикнул я.

— Может быть, — непонятно каким голосом отозвалась она и не обернулась.

— Обязательно! — прокричал я, и Галлен скрылась за поворотом.

Я сел в придорожную канаву, давая ей возможность дойти до Клостернейбурга, — мне не хотелось проезжать мимо нее по дороге.

Утро вокруг меня занималось все сильнее и сильнее. Начиналась домашняя жизнь стриженых изгородей и огороженных полей. Преград, отделяющих коров от полей; надлежащим образом проведенных линий, аккуратных и четких на солнце. Все коровы с колокольчиками; все овцы с метками на ушах.

У всех мужчин — имена, и все они направлялись в определенные места. Ветер подхватил дорожную пыль и бросил мне в лицо. Я видел, как мотоцикл немного напрягся от легкого ветра и качнулся на подставке. Я посмотрел в зеркальце на руле, отражавшее безымянные куски закапанной гудроном гравиевой дороги — и лепестки цветка, который рос слишком близко к ней. Но когда я посмотрел мимо мотоцикла, я не смог точно определить, какой цветок одолжил зеркальцу свое отражение. Или какой участок гравиевой дороги это был?

Они не складывались вместе, как и прежде.

Но это не могло удивить меня. Я знал: все цифры в чертовом столбце дают сумму. Но цифры не связаны между собой, чтобы как-то влиять на нее. Это все вещи, за которые ты когда-нибудь расплачиваешься. Такие же не подходящие друг к другу, как зубная паста и первое прикосновение к теплой, упругой груди.

Галлен добралась до Клостернейбурга. Там по-прежнему были монастыри. И монахи делали вино.

И с Галлен, которая, возможно, встретит меня в Каленберге, произошло ровно то, что и с кремом Тодора Сливницы, — куда ни глянь, повсюду была она.

Ганнес Графф, подумал я, слишком разрознен и не собран по частям, чтобы когда-либо выбраться из канавы и умчаться на своем лихом мотоцикле из этой обманчиво организованной местности.

Я пронесусь через города, такие же организованные. Если только заставлю себя завести мотор.

Очень простой план. Через Клостернейбург, Конгштеттен, Юденау и Миттерндорф, потом через Ханкенфелд или Аспернхофен, Першлинг, Поттенбрунн и крохотный Санкт-Хайн, к большому городу Амштеттен, там три часа на запад по автомагистрали, по которой можно нестись быстрее этого проклятого ветра. Потом еще час на юг от Зальцбурга, через маленький Лофер-Ранже. Я знаю местечко в Фюрте, где можно перекусить. А затем послеобеденный кофе в Капруне за знаменитым кухонным столом — опершись на две пары локтей, беседуя. На этот раз, наконец, я найду что сказать. Что-нибудь бесполезное и достаточно сумасшедшее, чтобы привлечь внимание доблестного Ватцека-Траммера. Ватцек-Траммер, подумал я, наверняка имеет немалый опыт по части бессмысленных планов, чтобы посочувствовать.

Но я также подумал, что не стану выбираться из дорожной канавы прямо сейчас. Или если все же выберусь, то мне не обязательно торопиться в Капрун.

Пусть могилка немного зарастет травой, как я говорю всегда. Трава — это красиво, и она не причинит тебе вреда, Зигги.

Так что я буду придерживаться главного направления, Капруна, — это точно. Но буду двигаться медленно, можно сказать ползти; я должен получше познакомиться с этими чертовыми воспоминаниями, чтобы обмениваться ими с Ватцеком-Траммером.

Но что удерживало меня в дорожной канаве, так это то, что ни одна из моих идей не вдохновляла меня и, как мне казалось, вряд ли могла стать основой какого-либо плана — для подобного путешествия.

Что-нибудь новое, к чему можно привязать план, подумал я. Как Ганнес Графф преодолевает инертность. Но что может быть хуже, чем сознание того, что результат мог быть значительно лучшим, если бы ты ничего не предпринимал совсем? Что мелким млекопитающим было бы гораздо лучше, если бы ты никогда не вмешивался в привычный, пусть и не справедливый порядок вещей.

И я еще раз окинул взглядом неизменную сельскую местность вокруг себя — здесь все имеет название и подчинено порядку.

Пастбище впереди — с тремя белыми и одной коричневой изгородью, с девятью овечками, одним бараном и одной сторожевой собакой. Пастбище позади — с каменной стеной, живой изгородью из колючего кустарника, проволочным ограждением и лесом на заднем плане; с одной лошадью, и шестью пятнистыми коровами, и старым быком у леса. Но, само собой, не с сернобыком.

Через дорогу простирался лес, сквозь который дул ветер, возмущавший сосновые иглы.

Неожиданно пес залаял на лес. «Видимо, кто-то идет», — подумал я и сел на мотоцикл, решив, что мне лучше уехать — готов я или нет, — поскольку я выглядел настоящим идиотом, сидя здесь.

Но пес не унимался. Кто-то шел хорошо знакомой тропинкой через опрятный лес; возможно, это тот, кто ходит здесь в это время с давних времен, — и с давних времен этот пес всегда лает и лает. Так сказать, рутинная служба, заканчивающаяся вилянием хвоста. Именно так этот пес и поступит в следующий момент, подумал я, — в тот момент, когда фермерская жена или дочь выйдет из леса на дорогу. Но она не должна видеть меня здесь, подозрительно неподвижного.

Но когда я попытался нажать на стартер, мои ноги отказали мне, каблук ботинка не смог ударить по рычагу. И я забыл подкачать бензин. Я наклонился и понюхал карбюратор, наполняя свой разум дурманящим запахом горючего, заливая им всю мою черепную коробку. Я изо всех постарался удержать мотоцикл, но меня зашатало.

Так что, кто бы это ни был, подумал я, он меня тут точно увидит; на фоне этого ландшафта я буду казаться инородным существом. Кто-нибудь напустит на меня пса. А может, этот пес на самом деле лает на меня, только, возможно, он взял дурацкую привычку — подхватил у этих безмозглых овец — смотреть совсем в другом направлении, не на того, на кого он лает?

Но теперь пес словно взбесился. И я подумал: «На кого бы он там ни лаял, почему до этого он не лаял на меня? Если он такой нервный, что тревожится по каждому пустяку».

Пес бесновался: он обежал стадо, сбивая овец в тесную кучу. Он сошел с ума, подумал я, а ведь я знаком с симптомами. Волкодав собирается съесть собственных овец!

Это был самый неразумный пес, каких я когда-либо видел.

Я продолжал наблюдать за ним, дергая мотоцикл, когда пара Редких Очковых Медведей выскочила из леса и, тяжело дыша, бросилась через дорогу, не более чем в двадцати ярдах впереди меня. Пес припал к земле, вытянув лапы и плотно прижав уши к голове.

Но Редкие Очковые Медведи не искали ни овец, ни пса, не нужна им была и корова на соседнем поле и даже бык у леса. Они упорно бежали рядом; они спустились в мою придорожную канаву и перепрыгнули через изгородь на овечье поле с собакой. Пес завыл рядом со сбившимся в кучу стадом, а медведи продолжали бежать вперед — на разумной скорости, я бы даже сказал, не особо спеша. Они направлялись к лесу в дальнем конце поля — оттуда они наверняка побегут дальше. Неутомимые, поразительные, очень Редкие Очковые Медведи, направляющиеся обратно в Анды, в свой родной Эквадор. Или на худой конец — в Альпы!