Леонид Зорин - Скверный глобус

— Ты что удумал?

— А не гадай. Нечего особо придумывать. Встретим втроем. Хоть — по-людски. И по-соседски. Поди, скажи ему.

Он ей и впрямь не мог объяснить, зачем ему понадобился Жолудев. Допустим, что был тут и интерес к этому странному человеку, который живет, как бирюк в лесу, не с кем перекинуться словом и чокнуться в новогоднюю ночь. Посмотришь, ничего в нем особенного, и несуразен и неуклюж, а вот же сумел подобрать ключи к серьезной и порядочной женщине. За что-то она его пожалела.

Вера Сергеевна заволновалась, но быстро овладела собой, зарделась, бормотнула:

— Как хочешь.

Когда прозвенел дверной звонок, Жолудев испытал потрясение: кому на свете он мог понадобиться в этот последний декабрьский вечер? Наверняка случилась беда. Может быть, даже и катастрофа. Увидев смятенную Веру Сергеевну, он поначалу решил, что бредит. Но нет, это было ее растерянное, усталое, родное лицо.

Потом прошептал:

— Ничего ужасного?

Она спросила:

— У вас — озноб?

— Если и есть, то самую малость.

Вера Сергеевна сказала:

— Геннадий просит вас к нам зайти. Встретить Новый год с нами вместе.

Жолудев ничего не понял:

— Вы думаете, это будет удобно?

Она вздохнула:

— Сама не знаю. Но он приглашает вас. Приходите.

Жолудев тихо проговорил:

— Если вам хочется, я приду. Очень соскучился.

— И я, — сказала она. — Все время думаю. И вашего голоса не хватает. Скажите что-нибудь.

Он оглянулся и быстро поцеловал ее руку. Признался:

— Плохо без вас мне, Верочка.

Она взлохматила его волосы.

— Так обязательно приходите. Только не спорьте с ним. Бесполезно.

— Зачем же? — чуть слышно откликнулся Жолудев. — Я просто буду на вас смотреть.

Машина Ольги резко свернула в замоскворецкий переулок. После сиянья центральных улиц и фейерверочной пляски красок здесь было и тише и темнее. Несколько незанавешенных окон и скупо освещенных подъездов, казалось, нехотя проливали на желто-коричневую наледь милостыню редких огней.

И только в самом конце квартала под тормозившие колеса брызнула щедрая струя яркого золотого света.

— Финиш, — подытожила Ольга.

Остановились у старого здания, перестроенного под особняк. Громадные дубовые двери, расцвеченные двумя фонарями, высились, как крепостные стены, перед толпившимися людьми, силившимися проникнуть внутрь. То были бесплодные попытки.

Ольга вручила ключи от машины двум молчаливым молодцам, которые занялись парковкой. Вошли в уютный лиловый холл. Девушка скинула белую шубку и ободряюще улыбнулась.

Лецкий с интересом спросил:

— Как вас отец одну отпускает?

Она помрачнела.

— Иначе — сбегу. Мое единственное условие. Зато — железное, непререкаемое. Нигде, никогда — никакого контроля.

И неожиданно рассмеялась:

— В заложницы нипочем не дамся. В наложницы — это как фишка ляжет. Кроме того, не выношу наших отечественных бодигардов. Нет голливудской поволоки и скрытого мужественного лиризма. Свиной загривок. Железный ежик. Осоловелый бараний глаз. Нет. Обойдусь. Своими средствами.

— А безопасность?

— Что будет, то будет.

Вошли в овальный в гирляндах зал. Свет был заботливо приглушен. Лепнина поблескивала золотом. Лецкому бросились в глаза темно-коричневые стены, темные кожаные диваны. Много сафьяна и много бархата. Впрочем, декор гляделся сдержанно. У небольшой полукруглой сцены стояли две ели в серебряной пудре. Висели нарядные яркие шарики.

Зал был неполон. Странное дело. Лецкий невольно вспомнил о людях, которые теснились у врат.

— Народу негусто, — сказал он Оле. — Хозяева часом не прогорят?

Она усмехнулась.

— Не переживайте. Они уже свое получили.

Поднялись на второй этаж. Их ожидал накрытый стол. Он был внушителен и просторен. Мерцали свечи. Лецкий спросил:

— Кого-нибудь ждете?

— Мы будем вдвоем. Разочарованы?

— Нет, обрадован. Впрочем, вы это сами знаете.

«Не нужно вопросов, — сказал он себе. — А также — разнообразных скольжений. Сиди за безразмерным столом без удивлений и без реакций и развлекай свою египтянку. Может быть, мумия оживет. Все прочее — не твоя кручина».

Второй этаж был на роли вип-зоны. Высокая рыжая русалка с великолепной голой спиной внимательно оглядела Лецкого.

Ольга насмешливо уронила:

— Похоже, вы привлекли внимание. А может быть, произвели впечатление.

Лецкий пожал плечами:

— Кто это?

Она отозвалась:

— Светская шавочка. Будь здесь Валентина Михайловна, сказала бы: советская шавочка.

Лецкий покачал головой:

— Для этого она слишком юна. Барышне — двадцать три от силы.

— Это неважно, — сказала Ольга. — Гунинская жена, хоть и злюка, но востроглаза: все так и есть. Вирус живущий и сильнодействующий. Передается, как эстафета. Все, кто родился в двадцатом веке, отравлены этой советской свинкой. Без исключения. Даже отец. Все — с отклонениями от нормы.

Лецкий взглянул на нее с уважением. Да, неглупа. И в ее-то годы! Недаром папа души не чает. Понятно, на двадцать первый век мамзель рассчитывает по молодости. Дело серьезнее, чем ей кажется. Старуха Спасова как-то сказала: лысик, который спит в Мавзолее, почти безошибочно понял, что требуется отечественному миропорядку. Советская шавочка. Это точно. В бедности злы, в богатстве жалки.

— Жестко, — сказал он. — Где вы учитесь?

— Естественно, в академии менеджмента. С будущего сентября отправляюсь в одну подходящую цитадель. Бог с ним. Моя головная боль.

— Рад, что выбрали.

— Я долго примериваюсь. Расслабьтесь, динамический Герман. Не все же думать о голосе партии. — Она показала ему глазами на аккуратные рулетики. — Не упустите мяса из крабов. Скажете девушке спасибо.

Он сказал:

— Уже ни о чем не думаю. Я, в сущности, наемный работник. Будьте здоровы.

— И вы — за компанию. Вы — привлекательный экземпляр.

— Вы также. Это — ответ без лести. Как думаете, зачем вам понадобилось иметь свой собственный «Глас народа»?

Она рассмеялась и подняла глазки от блюдечка с фруктовыми роллами.

— Так вы же сами сказали у Гуниных. Зависть необходимо возглавить. Цитата неточная, смысл тот.

Раздался томительный бой часов. Фужеры вспорхнули над столами, встретились и, отзвенев, разошлись.

Ольга сказала:

— Поклон уходящему. Спасибо тебе, старичок, прощай.

Она раскраснелась, свечи бросали тонкие золотистые лучики на смуглые щеки. Лецкий сказал:

— Вот и свершилось. С Новым годом.

Она кивнула:

— Да. С Новым годом. Входи, таинственный незнакомец.

Свершилось. И в миллионах гнездышек, и в многолюдстве, и в одиночестве, на лицах примолкших на миг людей является странное выражение. Неясно, что оно означает: надежду? растерянность? вызов? смирение?

Старуха Спасова выпивает привычную рюмочку ликера, спрашивает саму себя:

— Ну что, Надюшка? Перескочила? Как говорится, в остатний раз.

Покачивает большой головой, еле разборчиво бормочет:

— И много ж в Москве одиноких людей.

Потом терпеливо стелет постель:

— Встретила. Теперь засыпай. Конечно, и сны твои — не подарочные. Характер. Не научилась стареть. Ну, ничего. Ruhest du auch.

Празднуют и рядом в квартире.

— Ну, с богом, мальчики, в добрый час, — Вера Сергеевна вздыхает. — Чтоб все заладилось, да и сладилось.

— С новым! С новейшим! — шумит Геннадий. — Славься, отечество наше свободное. Примем на грудь. Будем здоровы.

— Желаю вам искренне всяческих благ и исполнения желаний, — прочувственно произносит Жолудев.

— Не выкай ты мне, за ради Христа, — с досадой прерывает Геннадий. — Мы родственники с тобой или нет?

— Гена, ты, кажется, мне обещал, — напоминает Вера Сергеевна.

— Если желаете, если ты хочешь, — с готовностью соглашается Жолудев. — Будем на «ты». Я только рад.

И неожиданно для себя проникновенно произносит:

— За что я сейчас хотел бы выпить? Вы удивитесь — за нашу улицу. За тех, кто сидит теперь за столами, надеется на предстоящий год. За всех этих славных и добрых людей.

«Не то я пьян, не то я расчувствовался, не то я теперь живу на свете в равновеликих ипостасях, при этом — с раздвоенным сознанием, — обеспокоенно думает Жолудев. — Сейчас, в одно и то же мгновение, я обращаюсь к реальным людям, одна из них — любимая женщина, и вместе с тем, — к незнакомой массе, как будто я нахожусь в эфире. Или же все — как раз напротив. Прежнего Жолудева уж нет. Есть новый, вполне его подчинивший и окончательно им овладевший. Преображение произошло».

— За тех, кто в море, за тех, кто в горе! За тех, кто в стойке, за тех, кто в койке! — кричит Геннадий и по-хозяйски уверенно обнимает Веру.

Он требовательно глядит на Жолудева, потом назидательно говорит: