Леонид Зорин - Скверный глобус

Он требовательно глядит на Жолудева, потом назидательно говорит:

— Книжек, допустим, прочел ты больше, зато я больше видел людей. А человек хитрее книги. Книгу удерживает переплет, а человека ничто не сдержит. Из всякого переплета вырвется. Не вылетит — выползет. Вот оно как. Его даже зона не удержит.

Жолудев кивает:

— Не спорю. Вы, разумеется, ты, безусловно, успел накопить бесценный опыт. То, что пришлось тебе испытать…

— Да не сочувствуй ты мне, не нужно. Вот говорят: не учи ученого. А я тебя, такого ученого, могу даже запросто научить. Люди об тех, кто над ними кудахчет, запоминай, вытирают ноги. Они слабака за километр чуют. С ними нельзя давать слабину. С ходу учуят, кто слаб в коленках, кто прогинается. Там, где я был, ты бы не выжил. Такие зарубы…

— Не гоношись ты, — вздыхает Вера. — Это не праздничный разговор. Нашел чем хвастаться, в самом деле. В воде не потонешь, в огне не сгоришь, в клетке со зверем уживешься.

— Ошибку даешь, Вера Сергеевна, — учительски произносит Геннадий. — Зверей там нет. Там такие, как я. Какой же я зверь или злодей? Да и злодей — не на трех ногах. Видел я там одного такого. Звали его Семен Алексеевич. В грехах, как в репьях, а ума палата. Он бы Россией мог управлять. Ну ладно. Я за что хочу выпить? За Веру Сергеевну, за жену мою. Чтоб в новом году безо всякой хвори.

— И я вас тоже прошу о том же, — с нежностью смотрит на Веру Жолудев.

— Спасибо вам, мальчики, — Вера Сергеевна пригубила рюмку, утерла губы.

В оазисе, выбранном Ольгой Мордвиновой, рубежная ночь вступила в зенит. Уже не осталось дразнящей ауры многозначительной тишины, рожденной ожиданием года, таинственностью неяркого света и тесным отобранным кругом гостей. Стоял беспорядочный, рваный гул.

Внезапно стало еще темнее, и бармены, словно канатоходцы, прошли, сохраняя равновесие, искусно жонглируя бутылками и смешивая на ходу коктейли. Бармен-шоу было началом концерта. На сцене возник небольшой оркестр. Плотный клавишник — он был постарше других и, видно, командовал парадом, подал едва заметный знак. Хлыстообразный гитарист ударил по струнам, взорвались там-тамы, за ними — сразу же — барабанщик с подчеркнуто флегматичным лицом. Томительно запел саксофон.

Лецкий взглянул на юную спутницу. Она сидела с бесстрастным лицом. Лецкий почувствовал раздражение. «Странно. Зачем я ей понадобился? Спорить бессмысленно — все оплачено. Но так уж старательно держит дистанцию. Можно подумать, я не догадываюсь, насколько дистанция велика».

Ольга спросила:

— Куда вы смотрите?

Он хмуро буркнул:

— На смуглую льдинку.

Она улыбнулась:

— Такие бывают?

— Я убедился, что бывают.

Ольга сказала:

— Вам повезло. Занятное сочетание красок.

— Да, жизнь полна оксюморонов.

Ольга изобразила гримаску:

— Какие, однако, он знает слова. На русский язык переведете?

Лецкий сказал:

— Сейчас попробую. Столкновение полярных понятий.

— И например?

— Например «живой труп».

Она рассмеялась.

— Вас поняла. Нет, жаркая льдинка симпатичней.

Выступил пожилой юморист. Круглый, плешивый, розоволицый, с победоносной привычной улыбкой. «И он здесь? — устало подумал Лецкий. — А впрочем, почему бы и нет? Такая работа. Все оплачено».

Ольга спросила:

— Вам не смешно? Вы что-то ни разу не улыбнулись.

Лецкий сказал:

— Должно быть, не вслушался.

— Очень привередливый зритель. Самое главное — впереди.

Главной приманкой, сюрпризом, бомбой, был иноземный вокалист. Это был крепкий, коротконогий, немного приземистый мужчина, по возрасту он приближался к пятидесяти, но был он одет с молодой пестротой — в легком цветастом пиджаке, в алой сорочке и синих джинсах, плотно и прочно стянувших зад. Как видно, он следил за собой — худой, невероятно подвижный.

Лецкий разглядывал его с живостью — угадывался долгий маршрут, который привел к успеху и славе. От тех, кто успел перед ним побывать на этой полукруглой эстраде, он отличался своим независимым, пожалуй, даже надменным видом. Лецкий подумал, что это умелое ежевечернее высокомерие тоже отлично отрепетировано и входит, как в паз, в отработанный образ.

На миг он прислушался к его голосу, хриплому, резкому, странно вибрирующему. С тех пор, как мелодия отступила и отдала свое поле ритму, с тех пор, как мотив сменился криком, Лецкому так и не удалось хотя бы разок получить удовольствие. «Но это ведь не имеет значения, — подумал он вяло, — важно другое, не имеющее отношения к голосу, к этой настырной трясучке с визгом. Это продуманная приправа к его заносчивым карим глазам, к его вызывающей потрепанности, к греческому происхождению, к красной сорочке и синим джинсам. Имеет значение некий шум, который сумели поднять, раскачать, вбить нам в сознание, да и в уши».

Он вновь с интересом взглянул на певца и вдруг ощутил непонятную близость с этим носатым и коренастым приплясывающим на эстраде малым. Конечно, я не так знаменит, но точно так же, как этот зал, заполненный наполовину, как стол на вельможном втором этаже, с которого я тебя рассматриваю, как эта новогодняя ночь, так же оплачен и твой визит в этот заснеженный северный край. Затраты на нас несопоставимы, и все же мы, каждый по-своему, дергаемся перед чужой непонятной публикой. Такое распределенье ролей, которое нам выпало в пьесе на стыке этих безумных столетий. Все взвешено, сочтено, оплачено на этом валтазаровом пиршестве. Как эта трещинка в твоем голосе, его сексуальная хрипотца.

Ольга Мордвинова снова одаривает льдистой улыбкой: что означает движение этих узких губ, не разберешь — любопытство, приглядку, какой-то замысловатый намек? Спрашивает:

— О чем задумались?

— Я вовсе не думаю, я жду.

— Чего вы ждете?

— Как вся планета, я жду глобального потепления.

И тут же осаживает себя: «Оно тебе надо? Язык твой — враг твой. Тут даже не Валентина Михайловна. Еще ни разу ты не бывал в такой рискованной ситуации. Очень похоже на мышеловку».

Ольга вздыхает:

— Прекрасный Герман, сбросьте мировые проблемы с усталых плеч, добейте креветки. Тем временем и климат изменится.

«Все замечает. Как Валентина. Но та многоопытна. А эта? Чутье на генетическом уровне. А в общем, расслабься и ешь креветки». Вдруг вспоминается старая песенка. Не то он о ней читал, не то слышал. «Мы ловили креветок на берегу залива, забыв о кораблях неприятеля». Славная песенка. Непохожа на виттову пляску старого грека в его чесучовой цветной ливрее. Забудем о кораблях неприятеля.

Она покачала дегтярной башенкой. И вдруг спросила:

— Не охренело?

Она права. Ему охренело. Но он не признается. Ни-по-чем. Было бы попросту неучтиво. Невежливо. Ибо все оплачено. Эта новогодняя ночь. Стол на двоих. Эти бармены, сбивающие в танце коктейли, этот юморист и сатирик и этот хриплоголосый гриф. Лецкий сказал:

— Я смотрю на вас. Все прочее не имеет значения.

Она кивнула:

— Пора по домам. Идемте, Герман. Я вас заброшу.

Машина неслась по озябшей Москве сквозь первую январскую ночь. Летели нахохлившиеся улицы среди накренившихся темных зданий, позволивших нынче себе позабыться. Теперь они медленно возвращались к привычному будничному ритму, как будто выдохнули из легких застрявшее ожидание праздника. Стояли молчаливые, строгие, уже начавшие новый отсчет нашей короткой круговерти. Дорога то вилась, то ломалась, то вновь вытягивалась в струну.

Лецкий украдкой смотрел на Ольгу. Она сидела прямая, суровая, едва касаясь ладошкой руля, не поворачивая головки. «Похоже, что чем-то она раздосадована, — подумал Лецкий. — Скорее всего, почувствовала, что ее спутник какой-то чудной. Не в своей тарелке».

Он вновь привычно — так это часто случается в последнее время! — увидел город, в котором родился, грязную улочку, темные комнаты, подслеповатые потолки. Ах, боже ты мой, скажите на милость, какая комиссарская грусть! Жил в криминальном двадцатом веке, верхушка его была преступна, все совестливое обречено, и вот — извольте! Вдруг обнаруживаешь в этой общаге свою щекотку. Он вспомнил кособокую лестницу с почти накренившимися ступеньками и еле не выругался от злости.

Но тут в сознании вновь возникли недавно припомнившиеся слова: «Ночью, при робком свете луны, мы ловили креветок на берегу залива». Он повторил про себя беззвучно: «креветок на берегу залива». Потом озабоченно добавил: «забыв о кораблях неприятеля».

— Приехали, — бормотнула Ольга.

Лецкий придал своему голосу приличествующую минуте прощания меланхолическую интонацию:

— Печально. Благодарю вас за праздник.

Она наконец к нему повернулась:

— Не пригласите меня к себе?

Он подумал: «Мне дорого обойдется это новогоднее действо».

— Дитя мое, — произнес он мягко, — что делать старому человеку, когда ребенок теряет голову?