Николай Плахотный - Вид с больничной койки

Не обошлось и без причуд бывшего наводчика 57-миллиметрового орудия. Приказано было: хоронить без речей, но… под ружейный салют близких друзей из местного общества охотников и рыболовов. Вторым пунктом в том «приказе» значилось: из пригоршни боевых наград оставить ему одну медальку, — «За победу над фашистской Германией», положив оную под изголовье вместе с чекушкой «Московской». Все в точности было исполнено.

Осталась мать молодой вдовой. О повторном замужестве не заикалась, хотя женихи прилабунивались. Но тщетно. Осталась Таисья Егоровна честной вдовой, несла крест свой безропотно. С головой ушла в домашние заботы и хлопоты о детях. Сама, без посторонней помощи жила без надрыва, без причитаний: тихо-мирно. Правда, со старшим братом случилась, как говорят в слободе, чудная незадача. Коля работал боцманом, плавал на сухогрузе. В каком-то заморском порту в команде, по пьянке возникла драчка, к ней оказался причастен и Шумилов. После отсидки Николай согласился служить в тюремной системе, о чем в их доме говорили шепотом.

Марина же росла как белая ромашка на солнечной поляне. Крещена была во младенчестве, на третий месяц после рождения. Но факт сей не афишировался, держался в тайне.

От матушки не то что брани, слова громкого не слышала: ни в детстве, ни в девичестве. Тем более в зрелые годы не докучала доче любимой ни упреками, ни наставлениями. Науку жизни и страсти нежной получала от подружек, из книг, из кинофильмов. Воображаемые герои экрана и книжных страниц были ее наставниками, путеводителями.

В свою очередь, Таисья Егоровна неназойливо, исподволь влияла на характер младшей.

По крайней мере пыталась принимать в том участие. После неудачного замужества «москвички» инициативу формирования новой ее семьи мать взяла в свои руки.

Кандидата для Марины давно держала она на примете и была уверена в успехе. Стояла, однако, непростая задача: заманить столичную невесту в Лебяжье. Случай вскорости представился. Средняя дочь Капитолина, к общей радости, разродилась двойней. Требовалась крестная, о чем и уведомили москвичку.

Марина явилась на семейное торжество по первому же зову. На автостанции встретила ее племянница Веруня с каким-то чужим человеком, который доставил девчат к их дому на собственном «жигуле». Этому факту Марина не придала значения, подумала: возможно, какой-то знакомый, который в свободное от работы время занимается извозом. На следующий день этот «частник» оказался рядом, по правую ее руку. Представился Серафимом.

В кухне потом Капа со значением заметила:

— Ишь, сосед-то за тобой ухлестывает.

— Откель он сюда свалился-то? — на местном наречии изрекла «москвичка».

— С пожарной каланчи, — в тон ответила сестрица. И быстро-быстро изложила суть. Оказалось, ухажер и правда «с каланчи свалился»: работал в пожарном депо политруком. Такой весь из себя… Короче, соответствовал данному ему уличному прозвищу: Суслик, имел внешнее сходство с этим существом, вылезшим из своей норы после купания.

В определенном смысле тому была бытовая подоплека. Местная ребятня во время каникул участвовала в борьбе с вредителями сельского хозяйства, между прочим изводили в полях грызунов. Обычно бригадир отдавал в распоряжение школьного звена лошадку, запряженную в телегу с бочкой, наполненной речной водой. Экспедиция отправлялась на массивы озимой пшеницы или ячменя. И начинали операцию Ы! В каком-то смысле это была веселая, немного озорная работа, называлась «партизанщиной». Водой заполняли норы прожорливых сусликов, байбаков, хомяков, и те вынуждены были покидать свое жилище. Зверушки выскакивали на поверхность мокрые, очумелые, — с характерной миной на мордочках… Похожее выражение не сходило и с лица пожарного замполита. О людях такого сорта говорят: «Наш Иван нынче будто в воду опущенный».

Самое же главное — местный «водяной» в отношении соседки слева, похоже, имел весьма серьезные намерения. Он беспрестанно лебезил, усердствовал, искательно заглядывал в глаза. Она же готова была поменять место, что, конечно, имело бы скандалезный оттенок.

Марина пошла на хитрость: стала отвечать на ухаживания, строила глазки, без причины хохотала, тем временем следила, чтобы рюмка соседа не просыхала. К тому ж просила кавалера и ей помогать! А что остается девушке делать в подобном-то положении.

Через какое-то время избранная тактика оправдала себя. У Серафима началась икота. Немного погодя выскочил из-за стола как ошпаренный, зажавши рот носовым платком. В компанию больше не вернулся.

Озорницу никто не осудил. То был наивный женский способ проверки хахаля «на вшивость». Вообще же Таисья Егоровна не вмешивалась в личную жизнь Марины, нравоучениями не докучала. Верила ее благоразумию. По сугубо материнским догадкам и признакам как бы предвидела счастливую женскую долю. Впрочем, не исключая крутые горки и захватывающие дух бездонные провалы.

В лето окончания школьных классов Марина увязалась с матерью на Дальние холмы по ягоду. Такого урожая земляники ни до, ни после она не видела. Сладкую ягоду, как говорится, брали двумя руками. Часа за три насобирали по две полные кубышки. Были в таком азарте, что сами ни единой ягодки в рот не положили — все бегом да бегом. Перед возвращением присели в тенечке: дух перевести. Достали подорожник. Всего-то и было: по кружке ряженки да лепешка на двоих.

Жевали да неторопливо судачили о том о сем. Прикидывали, как с ягодой-то обойтись: варенье сварить, родственников одарить, на базар снесть или самим съесть… Со свежими-то сливками и сахарным песком толкушкою натолочь. От последних слов во рту полно слюны стало. Будто по команде потянулись к стоявшим обочь кубышкам, приоткрыли плотно прилегающие крышки — в нос ударил концентрированный, густой, неимоверной пахучести дух, от которого закружилась голова.

Словно по сигналу, разом потянулись к горлам кубышек, несколько секунд зачарованно любуясь общим видом. Марина осторожно, одним пальцем провела по тугим, шершавеньким кругляшам. Таисья Егоровна автоматически потянулась к своей набирке. Взяла же в рот не первую же попавшую на глаза ягодку, а которая с изъянцем, поплоше. Да и ту до рта не донеся, сказала: «А то, может, на станцию махнем, к скорому… У нас тут добра на сотенную или кабы не больше… В Москве-то денежка, потом ой как сгодится».

Враз поднялись и понеслись, как ласточки на бреющем полете.

Цепкой памятью наградила ее природа. Давно уж то было, помнится же по сей день ярко, в цвете и звуках, будто сидела в Кинотеатре повторного фильма, что на углу улицы Никитской.

Впервой маманя разговаривала с доней по-взрослому, вернее, как с ровней-подружкою, которая сама уже многое повидала, вкусила, обожглась, другой же все еще впереди предстояло пережить.

Бежали на станцию согласным шагом. При этом Таисья Егоровна без умолку тараторила, словно боясь, что ее лишат слова или перебьют и она потеряет мысль.

По сути, то была как бы келейная беседа у изголовья девичьей постели, при мерцании ночного камелька. Подобных разговорчиков в их доме никогда не было; родители своих чад наставлениями не пичкали — Марину тем более. Несмотря на то, что была она младшей, держалась как большуха. С ее мнением отец и мать молча считались: брали порой и в расчет. В школе Шумилову уважали, хотя она и не была отличницей. В случае чего могла за себя постоять или же, как говорят, преподнести свою личность в выгодном свете… Как-то само собой получалось.

Тому способствовало ее участие в художественной самодеятельности. Будучи школьницей, имела роль Авдотьи Тихоновны на сцене РДК, по пьесе Гоголя «Женитьба». Уж что она с теми женихами вытворяла, словами не передать. Это надо было видеть.

Люди посторонние передали: будто художественный руководитель Сергей Сергеевич на закрытом совещании в райотделе культуры заявил: Шумилова-де играет в манере Комиссаржевской, пообещав районной приме замечательное будущее.

Вскоре представился еще случай. Уже десятиклассницею представила в концертном исполнении монолог Барона из второй сцены «Скупого рыцаря» А. С. Пушкина.

На щербатый и пыльный просцениум вышла в стальных доспехах, кованых латах, перепоясанная средневековым мечом. Выждав драматическую паузу, девка-малявка обрушила на головы стихи, в которых чудесным образом переплелось давнишнее, чужеземное и нынешняя буча сибирского поселка.

У Шумиловой был низковатый контральто, без всяких модуляций и «эффектов», обычно свойственных провинциальным декламаторам. Речь лилась спокойно, как весенний ручей, который изредка закипал и звенел в промоинах, на крутых поворотах.

По сей день она помнит пушкинский текст слово в слово. И теперь в салоне такси зазвучал он как бы заново, издалека:

Затаив дыхание, боясь слово проронить, разномастная поселковая публика схватывала на лету и впитывала исповедь человека, погрязшего в грехе накопительства… Кто-то узнал в нем самого себя.