Елена Кузнецова - Аяуаска, волшебная Лиана Джунглей: джатака о золотом кувшине в реке

Я лежала на матрасе, положенном прямо на деревянный пол в их длинном прямоугольном доме, и ждала, пока стемнеет. Сеньора Изабелла, пожилая мать семейства, рассказывала, что она была всю свою жизнь целительницей, и к ней приезжали пациенты из разных стран. Она их лечила, высасывали из них хвори, пока сама не заболела. Раком. Теперь уже больше никого не лечит. Слово «высасывать» индейские целители используют не в переносном, а в прямом смысле.

Даже вечером было душно. Она разделась и тоже легла на пол неподалеку от меня.

Я как-то читала отчеты португальских покорителей Бразилии, написанные лет четыреста тому назад. Они рассказывали, как были поражены, когда им навстречу из джунглей вышли полностью обнаженные девушки и юноши. Узенькая полоска из соломы, болтающаяся на талии, по мнению португальцев, в качестве одежды не засчитывалась. Я, конечно, не португальский конкистадор, да и времена не те, но на меня тоже произвело впечатление такое раскованное отношение к своему телу. Судя по этой хронике, португальцы оценили красоту тел. Я же оценила свободу и непринужденность сеньоры Изабеллы.

В это время подошла молодая пара — оба антропологи из Лимы. Девушка еще работает над докторской диссертацией, а муж ее уже защитился и получил свой PhD. Тема ее тезисов звучит примерно так: исследование художественных образов, возникающих под воздействием аяуаски, и выразительные средства, используемые для передачи художественных образов. Звучит витиевато, но на практике все проще: она изучает рисунки старшеклассников Сан Франциско и интерпретирует их в нужном ей направлении.

Девушка, как и я, собиралась в эту ночь приобщиться к аяуаске — впервые в жизни, а муж ее уже был закаленным бойцом. Церемония у них была назначена в другом доме, а сюда они просто зашли просто по старой дружбе. Девушка, как и я, слегка нервничала, а ее муж нас обеих успокаивал, говоря, что главное во время церемонии — следовать указаниям шамана, следить за икарос, то есть держаться за него — и тогда все будет в порядке. И что если дон Хуан будет меня вести, то мне вообще переживать нечего: я в надежных руках. Поэтому нигде не потеряюсь и вернусь в этот мир невредимой.

Однако от этих напутствий спокойнее не становилось. Наоборот, проделав обычную математику человеческого общения: один пишем, два в уме — я как раз впервые конкретно поняла, что, оказывается, оттуда можно и не вернуться… а даже если и вернешься, то из его слов — с учетом моей творческой экстраполяцией — выходило, что вернуться можно серьезно покоцанной.

Но вот наконец стемнело…

Наконец стемнело. Отец и мать моего курандеро-сына, сеньор Хуан и его жена, их сын-курандеро и я отправились из их дома в глубь деревни, где у них был построен громаднейший круглый дом — малока — и предназначался он именно для аяуасковых церемоний. В нем было чисто и приятно пахло свежим деревом. Занимал он примерно сто пятьдесят квадратных метров, пол был деревянный, а крыша — из травы, окна были предусмотрительно заделаны от ночных залетных насекомых мелкой металлической сеткой.

Над окнами висело несколько картин. На них жили своей яркой и правдивой жизнью змеи и деревья, ягуары и пумы, росли лианы и текли реки. Сын проследил за моим взглядом и застенчиво сказал:

— Я их вижу, когда принимаю аяуаску, а потом вот на холстах рисую то, что увидел.

Днем, чтобы содержать семью, он работал водителем мотокара, и непохоже, чтобы у него была возможность профессионально поучиться рисовать свои дивные картины.

В свете этого они производили особенно сильное впечатление. Их краски и образы, их общий настрой — а выходил он далеко за пределы материального холста — так врезались в память, что забыть их потом уже было невозможно.

С собой в малоку мы привезли на мотокаре три матраса. На одном расположились отец и сын, напротив них, на расстоянии полутора метров, легла мама, а под прямым углом к двум матрасам — в перекладине буквы П — расположилась я. Руководство мероприятием плавно перешло в руки дона Хуана. Сыну он отвел вспомогательную роль статиста: скорее всего, тот еще находился в стадии ученичества, хотя ему уже было далеко за тридцать. Мама же, как выяснилось дальше, находилась здесь на лечении.

Основные участники были уже в сборе — ими, с моей точки зрения, являлись: папа, одетый в тунику, расшитую традиционным узором, и я, застывшая в почтительном ожидании справа от него на матрасе — но церемонию он, тем не менее, не начинал. Оказалось, что мы ждали возвращения сына: тот пошел домой переодеться в такую же тунику-трансформер, в которую был одет его папа: похоже, что в повседневной одежде приступить к церемонии им казалось немыслимым — может быть, и впрямь, в ней заключалась особая магическая сила. Сын вскоре вернулся, и теперь оба мужчины были приодеты подобающим для церемонии образом.

Ими нельзя было не восхититься— это я про туники, не про мужчин. Длинные, доходящие до колен, расшитые спереди и сзади черным узором, проложенным по белой хэбэшной ткани — некрашеной и плотной. Это им заботливые и внимательные жены одежду расшили такими сказочными узорами. А сколько чувств туда женщины вложили с каждым сделанным ими стежком вышивки: ведь процесс украшения одной такой туники может растянуться на целый год.

Мы расселись по своим матрасам, папа открыл бутылку с аяуаской и засвистел — такой звук тут называют silbar, хотя это, скорее, это не просто свит, а свист в сочетании с шипением. Он принялся в бутылку этим особым образом дуть-свистеть, а потом стал с аяуаской разговаривать напрямую.

Дальше он закурил две сигареты мапачо и одну протянул мне, чтобы я тоже ее покурила.

— Только дым глотать не надо, — предупредил он.

— Сигареты мапачо — это обязательно? — на всякий случай уточнила я.

Курить мне никак не хотелось, хотя я уже знала, что мапачо — совсем не те сигареты, которые поступают на прилавки наших магазинов. Сигареты, свернутые из мапачо — то есть, если грамотно его называть — из nicotiana rustica — в отличие от коммерческих сигарет, не содержат химических добавок, и как я позже узнала от Вилсона (моего последующего курандеро), даже не вызывают привыкания и зависимости. И это несмотря на то, что содержание никотина в них в 15–20 раз выше по сравнению с обычными сигаретами.

В ответ на мой вопрос дон Хуан покивал головой, что да, таки покурить их придется: дым мапачо — часть церемонии, и применяется в очистительных целях. Тогда я сделала пару затяжек. На вкус дым оказался неожиданно приятным, совсем не такой, как у промышленных сигарет, но все равно курить я не была настроена, пусть даже с магическими и очистительными целями, так что я быстро вернула тлеющую сигарету мапачо дону Хуану.

Но при этом подумала: какая замечательная находка для моих курящих друзей! Надо будет не забыть с ними этим наблюдением поделиться: сколько всего в них удачно соединилось. И привыкания нет, и на вкус подходящие, не говоря о том, что и магическую защиту обеспечивают. И все это — в одной удобной упаковке под названием «мапачо».

Дальше дон Хуан тихонько запел икаро, налил в стеклянный стаканчик немного аяуаски и поднес его поближе к глазам. Заглянул внутрь, подумал немного, но ничего больше доливать не стал, а только сказал:

— Я немного налил. Вы принимаете аяуаску в первый раз, и мы не знаем, какая у Вас может быть реакция, — и c этими напутственными словами вручил мне стаканчик.

Я согласно покивала. Это верно, что не знаем, — подумала я и тут же с решимостью неофита, который пока еще слабо представляет, какими последствиями чреваты его действия, залпом выпила находящийся в стакане напиток.

По части его вкуса готова я была к самому худшему: он обычно вызывает такие серьезные нарекания, что ни один из прочитанных мной авторов, взявшихся его описать, не нашел ни одного доброго слова в его защиту.

Может быть, именно потому что я была готова к худшему, худшее не наступило. Вкус как вкус, — выпив содержимое стаканчика, решила я. — Отвар растения все-таки, не вишневая же наливка. Бывало, я пила отвары и настойки с еще худшим вкусом. В Панаме, например, варила листья balsamino — через 15 минут цвет отвара становился изумрудно-зеленым, а вкус — ну просто непередаваемо противным. А тут вкус как вкус. Совершенно обычный, растительный. Какие к растению могут быть претензии — особенно если знать, с чем для сравнения провести правильную параллель. С balsamino, например.

Выпила. Сижу. Жду. Чувствую, что выпила мало, но кто его знает, может быть, раз уж один раз выпила, то больше добавлять нельзя, так что больше и не прошу. Молчу. Тогда он говорит:

— Минут через пять аяуаска начнет действовать.

И продолжает петь икарос, одна песня перетекает в другую. Я их не понимаю, он поет на своем родном языке. Темно — ничего не видно, ни внутри малоки, ни снаружи… тихо и даже холодно. Только красные огоньки мапачо вспыхивают, когда он и сын затягиваются сигаретами. Набрав в легкие дым, дон Хуан сначала складывает мои ладони вместе и дует внутрь дымом, потом складывает мне вместе ступни ног — подошва к подошве — и тоже дует внутрь. Потом выпрямляется и прикасается губами к макушке моей головы — получается это у него как-то очень бережно и нежно — и тоже выпускает туда дым.