Вольф Мессинг - Я – пророк без Отечества. Личный дневник телепата Сталина

Когда детолюб насилует маленькую девочку и душит ее – это зло. Когда насильника казнят или убивают – это добро? А ведь даже у подонков и мерзавцев есть матери, которые будут лить слезы по своим непутевым чадам…

Я продолжал жаться к стене, хотя никто из присутствующих в комнате не замечал меня, и думал обо всех этих вещах. Может показаться странным, что в такие моменты судьбы я занимался философическими размышлениями, но так было.

Да и кто сказал, что любомудрие следует оттачивать в тишине и покое, под шелест хладных струй? Покой рассредотачивает, мысли текут лениво и ни о чем.

– Ну, что? – улыбнулся Вацлав с нетерпением живодера. – Побалуемся?

– Нет! – вскрикнул Владек. – Не надо!

– Ну, как же не надо, – зажурчал Человек-в-плаще. – Надо…

Я уловил его посыл. Он был силен. Вацлав насылал не мысли, не приказы, как в обычном гипнозе, а эмоции.

Мучительное отчаяние терзало вашу душу, беспредметное горе или жалость, липкий страх или пароксизм совести. Напряжение чувств было так велико, что человек сходил с ума от страдания.

Владек закричал, и тогда я вышел на середину комнаты, снимая внушение. Человек-в-плаще резко дернулся, замечая меня, и я ощутил его страх.

Гадливо поморщившись, я сказал:

– Ну, здравствуй, Вацлав. Помнишь меня?

Помолчав, Человек-в-плаще сказал:

– Ты не из Гуры, случайно?

– Оттуда.

– А здесь как оказался? Я вроде запер дверь.

Вацлав успокаивался и уже пробовал меня на прочность, вот только его внушение я с легкостью гасил.

– Неважно, Вацлав. Зло, которое ты причинил мне, невелико. Но, как я понял, ты замучил не одного человека.

Человек-в-плаще ухмыльнулся, открывая два больших резца, отчего стал похож на большую упитанную крысу.

– Правильно понял. Ты не ответил на мой вопрос. Кто ты такой и что делаешь в моей квартире?

– Кто я такой? Отвечу сразу на два вопроса. Я – твой судия.

Заняв освободившийся стул, я уселся, чувствуя в себе столько уверенности и силы, сколько я не ощущал никогда ранее.

Наверное, освобождение от застарелого страха придало мне бодрости во всех смыслах.

– Так сколько на твоей нечистой совести загубленных душ, Вацлав?

Человек-в-плаще набычился, напряг плечи, поднатужился, и я почти физически ощутил наплыв ментальной мощи – словно плотное черное облако окутало меня. Я устоял. И дал отпор.

Вацлав глухо охнул, пошатнулся и сел на пол, не устояв на ногах. Бледный Владек со страхом и надеждой следил за неслышным сражением.

Рыча, Человек-в-плаще встал на колени и снова затеял «психическую атаку». Я отбил ее.

В следующие секунды я обращался с Вацлавом так, как не обращался даже с немецкими солдатами: подавлял и подчинял Человека-в-плаще.

Мне это удалось, хоть и не сразу. Скуля, Вацлав стоял на четвереньках и покачивался.

– Отвечай, – холодно сказал я.

– Я не губил, – промямлил Человек-в-плаще, – они сами себя… Их было… пятьдесят один…

– Мужчины и женщины?

– Д-да… Каждой твари по паре…

– Начал ты в Польше?

– Д-да…

– Тебе это доставляло удовольствие?

– О да…

– Подробности.

– Самым первым стал Марек… Ему было десять лет…

– Ублюдок, – процедил Владек.

Вацлав равнодушно посмотрел на него и продолжил:

– Он дразнился, и я велел ему испытать раскаяние. Он выл и катался по земле, расцарапал себе щеки, стал биться головой о каменный колодец, да так и помер. А я весь день ходил… Радость и удовольствие переполняли меня! Потом была Катарина… Она отказала мне! Сперва я хотел заставить ее отдаться, но передумал. Минут пять девка чувствовала отчаяние. Она металась по огороду и выла, а потом ринулась в амбар. И повесилась.

– Довольно, – сухо сказал я. – Наверное, таких душегубов, как ты, больше на земле нет. И не надо. Я никогда не вершил правосудие и не стремился достичь справедливости, только помогал в этом. Но твой случай особенный, такого преступника, как ты, не поймать ни полиции, ни милиции. С тобой справлюсь только я. А теперь слушай приговор: сейчас ты сам испытаешь на себе, что такое раскаяние, что такое отчаяние, что такое горе. Я запрещаю тебе выбегать на кухню или в подъезд, запрещаю вешаться, резать или колоть себя ножом, разбивать себе голову. Кричать тоже запрещено – у тебя пропал голос.

Вацлав смотрел на меня как кролик на удава. Хотя нет – я улавливал в его мятущихся мыслях не только страх, но и неистовую злобу. Словно на меня через глазницы Человека-в-плаще смотрел сам дьявол.

От первого посыла Вацлав сильно дернулся – я внушал ему раскаяние. Он резко побледнел и, запрокинув голову, уставился в потолок. Лицо его страшно исказилось, а жилы на горле, казалось, вот-вот лопнут. Если бы я не запретил ему кричать, Вацлав завыл бы сейчас, переполошив весь дом.

Он катался и корчился, а я, не снимая раскаяния, наслал отчаяние. Человек-в-плаще замычал, кусая губы до крови, затряс головой, стряхивая капли пота, слезы и розовую слюну.

Был момент, когда я сам дрогнул и уже готов был прекратить истязание, но вовремя вспомнил о Мареке, о Катарине, о Даше.

Вацлав внезапно вскочил и затрясся, скользя безумным взглядом вокруг, ища любой способ прекратить мучения. И нашел.

Сорвавшись с места, он промчался через всю комнату и с разбегу вылетел в окно, вышибая хлипкую раму. Молча, в облаке осколков, он «рыбкой» вылетел во двор, головой об асфальт…

Я отошел от окна и криво усмехнулся: «Я никого не губил, он сам себя».

– Спасибо, – прохрипел Владек.

– Пожалуйста, – вздохнул я.

Было такое ощущение, неясное и не до конца понятное, что я будто бы нашел нечто ценное и дорогое для меня, то, что когда-то потерял, и вот – вернул. Или так: словно что-то провернулось во мне и все сложилось правильно, как надо.

Была во мне опустошенность, но это от утомления – незримый бой с Человеком-в-плаще вымотал меня основательно.

Прошаркав на кухню, я вооружился ножом, вернулся в комнату и разрезал путы, стягивавшие руки и ноги Владека, последней жертвы Вацлава.

– Спасибо, – повторил Владек.

– Не стоит, – усмехнулся я и провел ладонью перед его лицом. – Спать!

Жертва тотчас же поникла.

– Вы забудете Вацлава, вы забудете меня. Ваш дом далеко?

– Нет, – булькнул Владек, – на Горького.

– Когда я скажу «три», вы встанете и пойдете домой. И больше никогда не вспомните ни о Вацлаве, ни обо мне. Раз… Два… Три!

Мужчина встал, поправил брюки, прошел в прихожую, где спокойно оделся – его одежда комом валялась в углу, – обулся и покинул квартиру, аккуратно прикрыв за собою дверь.

Пройдясь по комнате, я остановился около фотографии, что висела в рамке на стене. На ней был изображен Вацлав в черной паре и милая девушка в фате. Надо полагать, это была Даша.

Удивительно, но в тот момент я был совершенно спокоен. Ни малейших сомнений у меня не было, я сделал все совершенно правильно.

Любой другой судья на моем месте искал бы доказательства вины, маялся бы, но только не я. Я видел тех, кого извел Вацлав: десятки, десятки лиц. Он помнил их всех и смаковал умертвия, с извращенной фантазией придумывая разные губительные переживания для каждого.

Совестливую и стыдливую Катарину свела в могилу расходившаяся совесть. Неведомую мне Зосю погубила жалость.

Сколько их, людей хороших и разных, замучил до смерти мелкий бес, прислужник Сатаны Вацлав, он же Человек-в-плаще? Таких прощать нельзя.

Если ада не существует, то неплохо было бы его создать – подобные Вацлаву достойны вечных мучений.

Покидая дом на Герцена, я подумал, что о левитации я, быть может, и расскажу Аиде, но о моем опыте «экзорциста» – никогда.

«Ровно двадцать дней тому назад Аида умерла. Еще в июне к нам домой приезжали светила онкологии и уверяли, что все будет хорошо. Но я-то знал! Наверное, я был резок и немного не в себе – уже на следующий день вся Москва знала, что Вольф Мессинг предсказал смерть своей жены.

Блохин[56] утешал меня, говоря, что отчаиваться не надо, а я вспылил тогда и сказал что-то вроде: «Не говорите ерунды! Она умрет. Это говорит вам Вольф Мессинг! И случится это 2 августа в семь часов вечера!»

Так оно и произошло. Не следовало мне вообще затевать об этом разговор, но переживания совершенно извели меня, обессилили.

И причина их была даже не в том, что тяжелобольная Аида умирала, а в другом – я знал, что она больна, но не настоял на срочном лечении, повел себя как тряпка, упустил время.

А потом, когда мне открылось будущее, было уже поздно – запущенная хворь отняла у меня моего ангела.

В том, что я потерял Аиду, моя вина. Мне об этом постоянно нудит Ираида, и я покорно выслушиваю ее, поскольку она права.

Я, своими собственными руками, разрушил наше счастье, и этого не избыть. Не залечить никак.

Мне осталось жить четырнадцать лет, и весь этот срок я буду знать, что совершил.