Вольф Мессинг - Я – пророк без Отечества. Личный дневник телепата Сталина

Этого никому не объяснишь, никто не поймет меня. Тяжко уже оттого, что умирает любимый, родной человек, а как быть, если ты сам оказываешься виноват в его смерти?

Ведь целый год – год! – Аида болела, совмещая терапию и гастроли. И я все это видел, но не настоял на том, чтобы она бросила заниматься мною и моими делами, а лечилась, лечилась, лечилась!

И тогда наверняка бы меня посетило иное видение – как Аиду выписывают из больницы, а не хоронят.

Помню, мы отправились в наше последнее турне – по Волге. Аида была уже настолько слаба, что не могла стоять на сцене по нескольку часов. Порой ей становилось до того плохо, что я сам колол ей обезболивающее. Турне мы прервали, а жить Аиде оставалось месяца два…

Она уже не могла ходить, и я носил ее на руках. Но почему, почему я не порвал с моими клятыми концертами, с этими дурацкими гастролями за год до роковой даты? Почему?

Малодушие и привычка к удобной жизни, которую создавала Аида, – вот причины моего бездействия. И была надежда, что все обойдется. Не обошлось.

Да, я допускаю, что если бы я изменил нашу жизнь год назад, бросил бы турне, концерты по заявкам и прочие мелочи жизни, если бы я полностью сосредоточился на здоровье Аиды, на ее лечении, то и тогда не было бы гарантий полного выздоровления.

Да, все верно. Вот только вины это с меня не снимает.

Ведь той возможностью, которая у меня была, возможностью изменить жизнь, я так и не воспользовался.

Вопрос: было бы мне легче, если бы я предусмотрел все, использовал бы любой, малейший шанс на спасение жены, но она все равно бы скончалась? Не знаю. Вряд ли.

Может быть, не тяготило бы так чувство вины, но горе меньшим не стало бы точно.

Я же прекрасно помню, как переживал за здоровье моей женушки, как она убеждала меня, что все-то у нее будет в порядке…

И вот в июне я узнал наше страшное будущее, мое и Аиды.

2 августа я помню прекрасно, отчетливо, этот день врезался в мою память, как штамп, как клеймо.

Я сидел на кухне и курил без остановки. И плакал, плакал, но так, чтобы Аидочке не было слышно.

Перед смертью жене стало лучше, она внятно заговорила, отпуская медсестру, что делала ей уколы по часам.

Помню, попросила воды, взглянула ласково… И умерла.

А моя жизнь кончилась. Такое чувство, что меня самого похоронили на Востряковском.

Каждый день мы с Ираидой ходим туда, хотя после визита к могиле Аидочки я впадаю в черную депрессию.

Да какая разница? Единственное, чего я боюсь, – это чтобы посещение кладбища не стало для меня наказанием, ведь могила – это все, что связывает меня с женой. Ничего более, кроме разве что фотографий. И памяти.

Я никогда не забуду Аиду. И никогда не прощу себя.

Вольф Григорьевич не возвращался к дневниковым записям более полугода. Все это время он не выступал, потеряв опору в жизни. Именно Ираида Михайловна, пенявшая Мессингу за то, что он не ходит каждый божий день на кладбище, настояла на том, чтобы он вернулся на сцену. Вольф Григорьевич отказывался, утверждая, что он пуст внутри и ничего не чувствует. Любимым ответом его стало: «Отстаньте от меня все!»

Друзья помогли Мессингу справиться со своим горем, но лишь через год после смерти жены состоялось его первое выступление. Ассистировала ему Валентина Ивановская[57].

Неделю назад Гагарин слетал в космос. Вся Москва бурлила, люди бегали по улицам с плакатами и орали: «Наши в космосе!»

Такого массового восторга я не помню с мая 1945-го. Мне удалось пожать руку первому космонавту, мы даже обменялись парой слов.

К Юрию Алексеевичу пришла всемирная слава, он стал первым человеком, увидевшим нашу Землю извне. И это был настоящий подвиг, ведь никто даже не догадывался, что случится с ним на орбите. Многие предрекали мгновенную смерть в невесомости…

Волнение у людей до сих пор не улеглось, многих ослепляют те перспективы, что внезапно открылись перед человечеством. Эти многие забывают, к сожалению, что проблем у людей так много, что они заслоняют небо…

Вчера ко мне пришел Витя Финк. Он был смущен, но я его быстро успокоил, понимая, что это Фира постаралась – подослала муженька, чтобы я не кис в одиночестве. Милые мои Финики! Как же вы мне помогаете!

Я ж вредный, я обожаю кукситься и капризничать, а они все стараются отвлечь меня от черных мыслей. И у них это получается. Я не смогу забыть Аиду и свою вину перед нею, это со мной навсегда, но Ирочка зудит и зудит под ухом: вернись на сцену, вернись на сцену! А я все больше укрепляюсь в мысли, что мой уход от обычной жизни, от работы – всего лишь слабость.

Я же всегда боролся со своими слабостями – ленью и трусостью.

Поборюсь и теперь.

А Витя заявился не просто так, а спросить моего разрешения на встречу с одним человеком, полковником КГБ.

Я вяло удивился, но дал согласие, условившись встретиться в районе Востряковского кладбища.

Страху не было, свое я отбоялся. Интерес, правда, тоже отсутствовал. Наверное, этому полковнику что-то от меня нужно. Связано ли это что-то с прошлым или с настоящим, узнаю завтра.

На следующий день я отправился на Востряковское, положил на Аидину могилку свежие цветы, постоял, помолчал и пошел себе обратно. У кладбищенских ворот меня встретил моложавый мужчина моих лет, с благообразной сединой, с лицом простым и располагающим, как у Гагарина. Одет он был в штатское, но выправка в нем чувствовалась.

– Здравствуйте, товарищ Мессинг, – сказал он. – Меня зовут Михаил Иванович. Этого достаточно.

Я понятливо кивнул.

– Это о вас говорил Финк?

– Да, я попросил его, чтобы он сначала справился у вас насчет личной встречи.

– Спасибо за деликатность.

– Не за что, – усмехнулся Михаил Иванович. – Два года назад у меня умерла жена, и я могу себе представить, какое у вас состояние.

– Паршивое, – криво усмехнулся я и оглянулся. – Поговорим здесь, или…

– Я на машине, – торопливо сказал полковник и вытянул руку в сторону белой «Волги».

Мы оба уселись на заднее сиденье, и я понял, что разговор может затянуться. Но спешить мне было некуда. Мне некого больше любить…

– Мне известно, Вольф Григорьевич, – начал полковник, – что вы неоднократно оказывали содействие органам…

Я кивнул.

– Да, но это было в пору НКВД.

– Позвольте спросить, вы встречались с Берия?

– Да, несколько раз. Не знаю, как вы относитесь к опальному наркому, но Лаврентий Павлович оставил у меня приятное впечатление. Говорят, Сталин, когда встречался Рузвельтом в Тегеране, сказал в шутку, представляя Берия президенту: «Это наш Гиммлер». Да, Лаврентий Павлович был крут и безжалостен, так ведь шпионы, враги народа и троцкисты существовали на самом деле, и с ними надо было бороться.

– Согласен, – серьезно кивнул Михаил Иванович. – Я ведь и сам начинал сержантом госбезопасности, всякого насмотрелся… Конечно, перегибы были, кто спорит, но разве можно все валить на Берия? На Сталина? Сколько было царьков да князьков на местах, что под шумок репрессий сводили личные счеты?

– Вроде того же Хрущева, – ляпнул я.

Полковник прошел «проверку» – улыбнулся.

– Согласен, – повторил он. – А с кем конкретно вы сотрудничали?

– В основном с Абакумовым. Человек был очень неприятный. Неприятный и опасный.

Михаил Иванович кивнул.

– Не буду вас утомлять расспросами о сути дел, которыми вы занимались. Мне примерно известно, что ваши способности помогли выявить нескольких агентов Абвера. Это-то и интересует меня… Надеюсь, не нужно напоминать о том, что наш разговор должен остаться в тайне?

– Не нужно.

– Так вот… В моем подразделении… Опять-таки не стану делать уточнений. Тем более что вы читаете мои мысли…

– С вами это сделать сложно, у вас крепкая воля. Например, мысли Сталина я читать не мог. У Берия получалось лишь отчасти, как и с вами.

– Это утешает, – улыбнулся Михаил Иваныч. – В общем, положение таково. Мое подразделение относится к службе «А»…

– Тайные операции, дезинформация… – блеснул я осведомленностью.

– Так точно, «активные мероприятия». Неприятности у нас начались в прошлом месяце. Тогда наш американский резидент сообщил, что произошла утечка. Секретная информация из моего подразделения была передана цэрэушникам. Мы сразу начали негласную проверку. Выявили шестнадцать человек, которые могли иметь доступ к секретным документам. Мне, признаться, претило подозревать своих людей, но ведь кто-то из них продался-таки! Я лично устраивал для них ловушки – оставлял важные бумаги там, где ими могли воспользоваться некоторые офицеры из тех шестнадцати. Получилось как бы разбить их на четыре группы – по трое, по пятеро, и две по четверо. Члены каждой из групп никак не могли добраться до секретов, «подброшенных» мною другим группам, только до тех, которые я приготовил для них. Таким образом, мне удалось упростить свою задачу. Как только секрет уплывет на Запад, станет ясно, какая группа в том повинна. И я буду уже иметь дело максимум с пятью подозреваемыми.