Андрей Буровский - Необъяснимые явления. Это было на самом деле

Вдали, на севере, стихает гул катера. Рыбнадзор, наверное, уже за скалой Юксеевский бык и приближается к Предивному. Что это? Никак рев лодочного мотора? Раздался и сразу же затих, словно испугался. Вот снова, уже в другом месте, но зато долго и надсадно. Кто-то выходит на реку. И еще… И еще один… Снова Андрей называет имена, марки моторов, рассказывает, кто что делает. Возвращается прежняя жизнь.

Ну вот и скажите мне, бога ради, откуда рыбаки узнавали заранее про рыбнадзор?!

Разумеется, Ваня Прада тоже «пузом чуял» рыбнадзор. Только мы, городские, не умели нутром прочувствовать, что сегодня на реку нельзя. Но как Андрей ни пытался познакомить нас с Ваней, долгое время все не получалось: при виде незнакомого Ваня тут же убегал из стационара. Хитрый Андрей «поймал» Ваню только на передачу, которую мы называли «корейский проповедник». Ловили эту передачу по ночам…

Почему-то в археологических экспедициях принято рано вставать. Это очень глупо, потому что утра в Сибири всегда сырые и холодные. Пока еще сойдет роса, пока еще прогреется воздух… Раньше 10 часов вставать нет никакого резона. А вот вечера тихие, сухие, пронизанные золотым светом солнца.

Даже если нужно проработать несколько часов в светлое время дня, по-моему, лучше это сделать, скажем, с 12 дня до 8 вечера… Или с 10 до 6 вечера… Но не с 8 до 4.

Если вообще не очень важно, когда именно идти в лес – тем лучше! Можно долго спать утром, пропуская влажные прохладные часы. В самое жаркое время дня делать работу по дому, а вечером идти в лес. Вечером лес пахнет так, как не пахнет ни утром, ни днем. Золото и бронза стволов сосен. Золото и бронза солнечного низкого света. Сухая приятная трава, в которой хочется находиться. Жужжание здоровенных жуков. Тонкое зудение комариков. Тихий разговор людей, проверяющих ловушки или наблюдающих животных. Ночью, когда приходит темнота, наступает время разбирать находки. Энтомологи проверяют оборудование, смешивают химикалии, классифицируют насекомых, беседуют, пьют чай, курят, спорят. Это самое интересное время на стационаре.

Еще по ночам удается послушать религиозные передачи из Кореи. Мы их так и называем – послушать «корейского провоповедника», и вот на эти-то передачи обязательно приходил Ваня Прада. Дармоеды из КГБ транжирили народные деньги, чтобы заглушить передачи. В городах их, соответственно, поймать было почти невозможно из-за «глушилок». Но здесь далеко от городов и от «глушилок»; передача плохо, но слышна.

Диктор плохо знает русский, дико выговаривает согласные, словно произносит их по нескольку раз, что-то вроде «Аннеччка-а»… Эта «Анечка» якобы пишет письма корейскому проповеднику, и он обращается к ней. «Аннеччка-а, ты спрашшиваешшь, кто этто тако-ой, тьявволь… Я ттеббе счечасс оппьяссню-ю»… Мы хохочем. Мы страшно радуемся этим передачам. Они настолько тупы, до такой степени комедийны, что их просто невозможно принимать всерьез. Эти передачи – самый лучший способ сделать нас закоренелыми советскими атеистами. Мы упиваемся чушью, на выход которой в эфир потратил большие деньги какой-то американский или корейский псих. Советские психи потратили еще большие деньги, чтобы мы не могли слушать эту чушь и смеяться над ней. Ванькина физиономия расплывается в жизнерадостной ухмылке, он просто не может слушать спокойно это идиотское «анн-ечч-ка-а», начинает подпрыгивать на табуретке и все глупее улыбаться.

Крепкий чай, сигарета, наше общество постепенно приводят Ваню в более вменяемое состояние… Но самое главное, чтобы послушать «корейского проповедника», он пришел к нам на стационар. Раз пришел – тут уже я сижу, приходится, как он ни стеснялся, знакомиться.

Вот Ваня и рассказал мне первым эту историю где-то в июле 1989 года. Рассказывал он очень долго, много раз сбивался и прерывался; похоже, он временами жалел, что вообще начал что-то и кому-то рассказывать. Я пересказываю ее таким образом, чтобы придать истории как можно более литературный вид.

Было это в 1988 году. Тогда лето стояло невероятно влажное, дождь почти не переставал. В некоторых экспедициях за весь июль и август работали дней пятнадцать или двадцать, да и то чаще всего не полностью. Местами начинала работать своего рода местная «фабрика погоды»: утром выкатывалось солнце, и на глазах наблюдателей испарения поднимались в небо. К середине дня новоиспеченные облака дымкой закрывали солнце, начинало парить… к вечеру проливался самый настоящий летний ливень, струи которого еще утром были частью луж и ручейков.

Красноярское водохранилище переполнилось, с него сбрасывали столько воды, что началось настоящее половодье в конце июля и в августе. Уже много лет с 1967 года пойма Енисея не заливалась половодьем, а тут подтопило и посевы, и луга, приведя в смятение скот и пастухов. Работа на реке превратилась в сущее наказание, да еще несколько раз за июль выдались грозы, да еще очень сильные, опасные.

Ванюша должен был зажигать бакены где-то около 10 вечера, было уже совсем почти темно из-за туч. Ваня не пошел спать, решил «подежурить», как он выразился. На берегу Енисея речники сделали удобную скамейку, вкопали деревянный столб, все это накрыли навесом. Так что дождь хлестал, выл ветер, волны колотились в берег, но Ваню это волновало слабо. К бессонным же ночам привык он давно, и работая бакенщиком, и браконьерничая.

Стояло около двух часов ночи, когда с реки донесся многоголосый крик. Ваня видел: что-то большое выносило из-за излучины реки. Видно было плохо, да ведь невелика разница, на чем несчастье – на теплоходе, самоходной барже или на катере. В любом случае это темное могло быть только судном, с которого шел гомон множества голосов, и Ваня метнулся к моторке.

Мимо Юксеева несло что-то совершенно непонятное… Ну, сначала рассмотреть «эту штуку» было непросто, потому что судно тонуло, опускаясь в воду другим бортом. Борт, обращенный к Юксеево и к Ване, высовывался из воды так сильно, что становилось видно было окрашенное темным брюхо, острый киль. На боку «штуки», которую никак не мог определить Ваня, торчало что-то огромное, круглое, он никак не мог понять, что именно. Тем более было темно.

Лодка Ивана шла гораздо быстрее, чем несло судно, он обогнул его с носу, чтобы посмотреть, что же это такое. На носу с другой стороны он прочитал название: «Москва» – и еще какие-то цифры, ни о чем ему не говорящие. Никогда Ваня не слышал о корабле с таким названием. На носу корабля горел странный фонарь, вроде бы за толстым стеклом теплился живой огонек. Теперь крики слышались очень явственно, и можно было различить «Спасите!» и «На берегу!».

Правый борт судна низко накренился над волнами, Ваня увидел на этом нависшем над водой борту множество людей. Некоторые просто стояли, вцепившись в поручни, другие оживленно бегали, говорили что-то друг другу, сложив ладошки, кричали на берег. Этих людей было неплохо видно в свете фонарей, особенно когда вспыхивали зарницы. Ваня держал свою лодку так, чтобы ее сносило рекой одновременно с этим странным судном, у него было много времени рассмотреть его странности. Люди на борту были очень странно одеты. Женщины в длинных закрытых платьях, совершенно не по моде, мужчины в пиджаках непривычного покроя, а несколько – в совершенно незнакомые мундиры. Один пожилой, в пенсне и с бородищей, все порывался петь что-то божественное, его то и дело прерывали. Молодая женщина вцепилась в руку своего спутника, все шептала ему что-то на ухо.

– Тонет он… – сообразил Ваня, – как его ни называй, а тонет!

Иван никак не мог понять, управляет ли кто этим судном или оно так само по себе и плывет, куда его несет река. Он стал кричать людям, чтобы они рулили к острову, вон уже отмель недалеко! Никто не обращал на его вопли ни малейшего внимания. Тогда Ваня подрулил поближе, хотя ему и было очень страшно: а вдруг «эта штука» опрокинется, заденет заодно и его лодку?! Теперь Иван оказался буквально в нескольких метрах от опустившегося к реке борта, от людей. Он теперь слышал, что молодая женщина спрашивает раз за разом:

– Что же с нами теперь будет, Миша?!

И что старик в пенсне молится не на русском языке.

Самое странное и даже страшное – что люди на пароходе Ваню не видели. Все продолжали вопить, разговаривать между собой, кричали «На берегу!», но совершенно не замечали Ваню, плывшего метрах в четырех от борта тонущего корабля.

– Давайте сюда! – заорал диким голосом Ваня. – Вот там коса, надо выбросить ваш теплоход!

Но его по-прежнему не слышали, как будто его и не было тут вовсе. Разве что вдруг ожила машина, Ваня явственно услышал «чух-чух-чух», как слышится порой возле паровоза, когда он разводит пары. При этих звуках колесо, почти погруженное в воду, начало двигаться. «Так это же пароход!» – понял он. Ваня и не знал, что пароходы еще ходят по реке.

Ваня много раз пытался обратить на себя внимание – и кричал, и махал руками, приплясывая в качающейся лодке. Его по-прежнему никто не видел, приходилось принять это как факт, без малейшего пока что объяснения. Судно же несло и несло, Ваня видел, как махину постепенно относит к скале Юксеевский бык, а потом сносит за скалу. Ваня боялся, что сильное течение прижмет пароход к Юксеевскому быку и ударит об камни, но, видимо, кто-то на борту начал подрабатывать рулем, судно отодвинулось от берега.