Монах Афонский - Птицы небесные. 1-2 части

Сразу же после рождения состояние моего здоровья было настолько слабым, что мать и отец отчаялись видеть меня в живых, хотя и прилагали все усилия, чтобы уберечь свое дитя от безжалостной смерти. Но Бог, умеющий неприметным образом входить во все обстоятельства наши, открывает нам, что нося с собой свою смертность, мы носим в себе и свидетельство Жизни вечной. В те скорбные дни Господь, в милосердии Своем, подвиг сердце моей бабушки посоветовать родителям крестить младенца. В послевоенные годы священников трудно было отыскать по разоренным станицам. Но родителям удалось найти старенького сельского священника, ездившего по хуторам с требами, и они пригласили его крестить новорожденного. Святое Таинство Крещения отогнало мою болезнь, укрепило здоровье и от прежней слабости не осталось и следа.

Младенцы говорят нам о себе больше, чем мы можем понять их. Они не полагаются на себя, но лишь на Тебя, Господи, потому что только Ты, как никто другой, хранишь дитя человеческое ради родителей его. Бог, милующий детей Своих в болезнях телесных, сохранил тогда слабое дыхание мое, чтобы оно, спасенное Им, могло славить Творца и Врача душ наших. А более всего славить Его за то, что Он дарует любящим Его не только телесное, но и духовное выздоровление.

Святая воля Твоя, Боже мой, определила родившемуся младенцу войти в мир среди безкрайних степей и нив и увидеть красоту пока еще неиспорченного людьми творения Твоего — высокое южное небо с трелями жаворонков в бездонной голубизне и неподвижно стоящим в ней коршуном, выбеленные известкой хаты с камышовыми крышами, крепко вросшие в землю пирамидальные тополя с лепечущей сверкающей листвой, лошадей, запряженных в скрипучие телеги, стаи голубей и воробьев, купающихся в пыли, наседок с выводками цыплят, которых никто не считал, огороды в золотом сиянии подсолнечников, мириады стрекоз, носящихся над ними, — и, кроме всего, вдохнуть в себя настоявшийся дух луговых трав в россыпях синего цикория, и благоухание цветущих яблонь с монотонным гудением пчел.

Прекрасный и лучезарный мир славил Бога мелодичными звуками, яркими красками и тонким ароматом своего благолепия, преисполненного чистоты и спокойного безмятежного счастья. И все это лишь потому было счастьем, что повсюду я видел склоненное надо мной прекрасное, с длинными вразлет бровями, улыбающееся лицо моей матери и любящий взор ее темно-карих внимательных глаз. Поэтому Ты, Боже, прежде всего научил меня постоянно призывать имя ее, ибо оно приносило необъяснимую усладу детскому сердцу. Имя отца моего и его образ тогда еще являлись для меня загадкой. Он виделся мне в виде таинственной фигуры, пропахшей дымом, соломой и глиной. Отец в то время своими руками строил дом. Моя старшая сестра уже училась в школе и росла миловидной девочкой, которую все звали Милочка.

Дед Алексей, горбоносый, как большинство казаков, присматривал за всем хозяйством. Он слегка прихрамывал, нося на себе отметины Первой мировой войны, поэтому всегда ходил с палкой. Резкий голос деда слышался повсюду и я немного побаивался его. Бабушка Мария, красивая даже в старости, излучала удивительную доброту, и рядом с ней я чувствовал что-то родное и уютное, исходившее от всего ее облика.

Когда я немного подрос, меня часто оставляли в доме бабушки, под ее присмотром. В этом доме мне запомнилась иная, строгая, не от мира сего красота, постоянно притягивавшая мое внимание. Это был большой иконный угол, украшенный вышитыми полотенцами, с мерцающей зеленой лампадой, озаряющей неведомые для меня, но милые сердцу ясноглазые прекрасные лики, глядящие прямо в душу из-за стеклянных рам, увитых причудливыми цветами, искусно сделанными из серебряной фольги. Помню еще часы с кукушкой и гирями, похожими на еловые шишки, и запах чистого выметенного и сбрызнутого водой глиняного пола.

— Бабушка, кто это за стеклышком? — однажды спросил я.

— Матерь Божия с младенцем Христом!

— А кто они?

— Это Бог, детка. Потом поймешь!

— Какие красивые…

— Тебе нравятся?

— Очень… — прошептал я.

— А если нравятся, то, когда смотришь на них, всегда крестись, внучек.

Но самые неизгладимые впечатления оставили в моем сердце посещения с мамой городского собора, потому что после репрессий против казачества большинство церквей в станицах было разрушено. Эти впечатления сохранились как самые светлые воспоминания моего детства. И здесь материнское влияние на мою душу стало определяющим. Чувствительное женское сердце, как и детское, острее ощущает потребность в помощи Божией.

Без Бога никогда нет покоя человеческому сердцу, ибо оно обретает покой только во Христе. Поэтому мама, выезжая рано утром по воскресеньям в город, всегда посещала городской собор, куда брала с собой и меня. Противостоя гордым и скрываясь от них, Бог открывает Свои объятия смиренным и Сам является им, пребывая в них и становясь ими. Кому, как не детям, Он открывает в невыразимом великолепии славу Свою, избрав для общения с их душами земную Церковь? Сладостен Твой земной мир, Господи, но если бы не возвышались на просторах земли православные храмы Твои, то никакая земная красота не смогла бы предстать без них такой несказанно живой и прекрасной для всякого чуткого сердца.

Даже город без церкви становится грудой кирпичей. Но в этой южной столице несколько храмов остались в неприкосновенности. Не припомню никаких переживаний от многолюдного города, от его улиц и зданий, но только отпечаталось в памяти нечто величественное, превышающее воображение ребенка своей возвышенной устремленностью. Как будто вверху этого необыкновенного здания не было свода, а переливалась синева безконечного неба, куда улетали чистые голоса певчих. По храму скользили люди, подобные святым Ангелам, в чудных облачениях, овеянные неземным благоуханием, словно святые лики с икон сошли на землю. Вернее, земля осталась где-то далеко, а душа поднялась к небесам и уже не хотела возвращаться обратно.

И все же мир с его чудесами неотвратимо влек душу мою, которая начала самозабвенно увлекаться его чарующей красотой. Все вокруг, на что устремлялся мой младенческий взор, представлялось душе совершенным в своей красоте и восхитительным: лица родителей и сестры, согбенные фигуры бабушки и дедушки с их шаркающей походкой, кудахтающие и разбегающиеся во все стороны при моем приближении куры всех оттенков, пугающий меня своим воинственным видом и голосом осанистый петух, величавые и степенные и в то же время страшно шипящие гуси, коровы с большими и добрыми глазами и умилительными телятами, а также загадочно прекрасные лошади, от которых я старался держаться подальше, потому что они казались мне ростом почти вровень с крышей нашего дома.

Память запечатлела шум и разноголосицу летнего утра. «Геть, геть, геть!» — это дед выгонял на пастбище быков, пускающих тягучую до земли слюну. «Цып, цып, цып!» — доносился голос бабушки, сыплющей зерно стремглав бегущим к ней курам. Блеяние коз, которых собирал пастух, ржание лошадей и медлительное мычание коров смешивались со звуками далеких паровозных гудков.

— А вот это нашему пострелу! — слышался голос деда, и он совал мне в руки ароматные семена сорванного подсолнечника.

— Да разве это угощение для ребенка, люди добрые? — вмешивалась бабушка.

— Иди, внучек, в дом, попей парного молочка!

Вечером с поля возвращалась мама, усталая, запыленная, и забирала меня домой. Умывая меня на ночь, она, бывало, смеясь, приговаривала:

— У тебя нос как у деда — с горбинкой!

— Мама, а я хочу, чтобы мой нос был как у тебя — уточкой!

Мне доставался легкий подзатыльник:

— Иди спать, умник! Выдумает тоже — «уточкой»!

От ее звонкого хохота у меня теплело в груди и я, счастливый, отправлялся спать.

Помню себя, неуклюже стоящего в зимнем пальтишке с туго завязанным шарфом, в варежках, прикрепленных веревочками к рукавам пальто, рядом с собой — любящего меня дворового пса, постоянно пытающегося лизнуть меня в нос, и ощущаю внутри не телесное, а душевное тепло, обнимающее весь этот удивительный мир. Вижу калитку, всю заиндевевшую от инея и железную щеколду, о которой мне говорили, что ее ни в коем случае нельзя лизать, потому что примерзнет язык. Потом память вызывает из глубины времени весенние теплые дождики с рябью от ветра в неглубоких лужах, серенький узор вишневых веток, унизанных дождевыми каплями, которые я тайком слизывал, настолько они были вкусными. Еще запомнились мои первые «конфеты» — кусочки подсолнечного жмыха с восхитительным запахом семян и самое лучшее мое лакомство — кусок свежего хлеба, политый подсолнечным маслом и посыпанный сахаром, слаще которого для меня не было ничего на свете.

Все увиденное в те годы всегда представало передо мной самым первым и особенным чудом — первая бабочка махаон, трепетно раскрывающая и закрывающая свои прозрачные в полоску крылья, присевшая на цветок белой ромашки, первые милые ласточки, со щебетом носящиеся возле лица, первые скворцы, распевающие серебряными голосами у нашего первого скворечника, первое цветение белоснежных яблонь и вишен, первая проба варенья, где моим угощением была вишневая пенка на блюдце, первый выпавший молочный зубик, который я должен был забросить за крышу дома, чтобы серая мышка принесла мне новый зуб.