Монах Афонский - Птицы небесные. 1-2 части

Без качелей я не представлял себе детства. Моя старшая сестра и я качались на них без устали, сменяя друг друга. А если к ней приходили подруги, моей обязанностью было крутить веревочку, через которую они прыгали, изображать покупателя, когда они играли в «магазин», и больного при игре в «доктора». А когда в нашем доме появился патефон, то я должен был крутить для них ручку патефона (пока не сломал его пружину).

Постепенно я смог разглядеть своего отца: сероглазого, с широкими бровями, правильными чертами лица и гладко зачесанными назад волосами. Крепко сбитый и ширококостный, он казался мне самым сильным человеком на свете. Мне хотелось так же зачесывать волосы, и меня удивляло, почему они на моей голове упрямо торчат вперед, а назад их не зачесать никакими усилиями.

Отец, возвращаясь с работы, приносил в своем железном сундучке хлеб «от зайчика» и несколько кусочков сахара. Все это я съедал с большим удовольствием, искренно веря, что их мне передал зайчик из леса.

Вспоминаю первые слезы огорчения от того, что мне долго запрещали поднимать щеколду на калитке и открывать ее, и как меня впервые поразило то, что за ней мир не заканчивался, а, кажется, только начинался. Это было мое первое великое открытие. Еще была болезнь, по-видимому, корь, с большой температурой, когда я лежал в кровати и видел странные цветные сны — удивительные картины, безпрерывно сменявшие друг друга. Затем последовал первый выход в мир, за калитку, к доктору, живущему, как мне тогда казалось, на другом конце земли, где мне делали уколы, а взрослые безпрестанно норовили погладить меня по голове.

Игрушек у меня в коробке хранилось не очень много: железная заводная лошадка с тележкой и возницей, которую я сразу сломал, пытаясь увидеть, что у нее внутри, шарик на резинке, который сам возвращался в руку, деревянный человечек, вертящийся вокруг веревочной оси (его мне сделал отец) и самая любимая моя игрушка — плюшевый мишка с блестящими пластмассовыми глазами и прохладным носом. С ним я засыпал и просыпался, и мама сумела сохранить его до первой поры моей юности. Меня будило петушиное пение, засыпал я под лай близких и далеких собак. Откуда-то, с самого края земли, слышались паровозные гудки, и все эти разнообразные звуки внушали трепет перед необъятной грандиозностью мира, в котором довелось родиться.

Появившись на свет в таком прекрасном и чудесном крае, я был совершенно очарован своими первыми впечатлениям и переживаниями от соприкосновения с его загадочной и таинственной жизнью. Она словно говорила моей душе, что так было и неизменно будет всегда — столь же прекрасно и удивительно, как во время моего рождения. Однако история этого края и страшные события, происходившие до моего появления на свет, стали приоткрываться мне не сразу, а по мере взросления души и сердца.

Тем не менее, это неуловимое видение радостного и сияющего мира обрушилось на мои чувства всем великолепием цвета, звука, ощущений и непередаваемого переживания самого процесса таинственной и непонятной жизни. Еще больше взволновало и впечатлило детскую душу то, чего я еще не мог выразить словами, но что действенно и удивительно нежно обнимало ее и утешало загадочным ощущением невыразимого безсмертия, сущность которого не мог я понять и представить.

Господи, откуда я пришел? Из Твоей вечности Ты вызвал меня не на безсмысленное существование, но для преодоления ускользающего времени. Ты был моим утешением в утробе матери моей, когда незнаемое проникало в меня звуками и голосами. Я слышал биение сердца матери, но еще не сознавал ни себя, ни своего окружения. Ты дал мне это тело, наследие родителей моих, и подарил душу — Твое наследие и чудесный дар Твой.

Всю свою безмерную благодарность молитвенно приношу моей матери за первое свидание с неведомым Богом, живущим в рукотворных храмах человеческих. Но самую сокровенную благодарность возношу Тебе, Боже, сотворившему Своей обителью любящее Тебя сердце. Взываю к Тебе, Господи, и прошу, чтобы Ты умудрил меня, не ведающего пути Твои, в разуме Твоем. Если увижу Тебя вне себя, мне будет этого мало, ибо страшусь потерять Тебя. Если же увижу в себе, то верю, что только тогда обрету покой моему сердцу.

Пребывая всюду, Ты пребываешь и во мне, Боже. Но, пребывая всюду, более всего Ты избираешь сердце человеческое, ибо только оно одно жаждет любить Тебя и быть любимым Тобою. В то же самое время, находясь всюду и во мне, Ты остаешься единым и целым, без малейшего разделения или изменения. Входя в меня, грешного, Ты не уменьшаешься, а пребывая во мне, Ты можешь находиться всюду, не расширяясь. Никто не может постичь Тебя, лишь сердце человеческое может вместить постижение безчисленных тайн Твоих.

История сурово прошлась по югу России. Неумолимое время, в свою очередь, уничтожило уничтожителей жизни, затеявших революционную бойню и гражданскую войну. Но на смену им шли другие хищники, жаждущие удушить Дон и Кубань коллективизацией. Осенним хмурым ненастьем нагрянул голод.

Семья моего отца из двенадцати человек жила в ту далекую пору на своем хуторе, владея наделом пахотной земли в сто гектаров, из расчета десять гектаров на одного человека. Но весь быт и уклад этой семьи пошел прахом во время большевистского террора. Карательные отряды окружали станицы и хутора, пока они все не вымирали до последнего человека. Всей семье пришлось скрываться, чтобы спастись от уничтожения. На Кубани начался человеческий мор. Распухшие от голода люди лежали, умирая, вдоль железной дороги. Подавать милостыню запрещалось под страхом расстрела.

Отец рассказывал, что детям насыпали в тарелки мел и заливали водой. Эта вода с мелом называлась «молоком». Им чудом удалось выжить, но затем наступила страшная пора коллективизации.

Бабушка нутром учуяла беду и пыталась предостеречь деда:

— Алексей, бачишь, люди кажуть, шо надо в колхоз идти!

— А на кой он мне? Только трактор с Германии купили. Нет, Мария, не пойду!

И семья попала под раскулачивание.

Чтобы не угодить в концлагерь, братьям пришлось бежать из станицы. После долгих скитаний отец был зачислен моряком в Черноморский военный флот. Но во время очередной «чистки» выяснилась его принадлежность к «врагам народа», и угроза репрессий неотвратимо возникла снова. Бог же, видящий насквозь души людей, ведущий их по извилистым жизненным путям, растопил состраданием железное сердце комиссара, допрашивавшего молодого моряка. И комиссар позволил парню бежать, пожалев его молодость и прикрыв побег. Позднее весь Черноморский флот (в начале войны) трагически пошел на дно в течение нескольких дней во время воздушных бомбардировок.

На работу с клеймом «враг народа» устроиться было невозможно. Оставалась лишь тяжелая и изматывающая профессия, на которую мало кто шел, — кочегаром на паровоз, где нужно было за каждую поездку забрасывать в пылающую жарким пламенем топку несколько тонн угля. Благодаря сметливости, умелым рукам и тому, что «враг народа» не боялся грязной работы, перед молодым парнем со временем открылась возможность стать помощником машиниста товарных поездов, а затем и старшим машинистом на пассажирских линиях. Так железная дорога вошла в жизнь нашей семьи и во многом определила постоянные переезды с одной станции на другую.

Старший брат отца, Михаил, высокий, подтянутый, попал на фронт, воевал, был награжден орденами. После войны поступил в университет и, закончив его, стал профессором. Он запомнился мне пышными усами и молодцеватой выправкой. Младший брат Василий вырос любимцем семьи, мягким, скромным юношей. Вместе с родителями он пережил коллективизацию. Школа рабочей молодежи направила его в институт, после которого он работал инженером на вертолетном заводе.

Сестры отца слыли станичными красавицами. Одну из них, Анну, я видел на фотографии: пышноволосая черноглазая казачка с роскошной улыбкой. Во время Отечественной войны семья попала в оккупацию. В селе стояли итальянцы. Один из них, отступая вместе с немцами, вырезал на двери нашего дома сердце, пронзенное стрелой, и умолял Анну уехать с ним в Италию. Она отказалась. Другая сестра оказалась в Грузии. Остальные братья и сестры погибли во время коллективизации.

Из рассказов отца о жизни казачества в начале прошлого века мне запомнилось торжественное благоговение, с которым их семья, жившая на собственном хуторе, ходила на воскресные службы в дальнюю станицу. Принаряживались и одевались в новые одежды все домочадцы и работники, от мала до велика. Но так как путь был не близким, то обувь берегли, шли босиком, а сапоги несли на плечах, увязав их на посохи. На неделе вставали рано, в три-четыре часа утра, зимой и летом. Читали утренние молитвы, а затем расходились к лошадям, овцам, быкам, доили коров и выгоняли скотину к пастуху, который шел, хлопая длинным бичом и собирая стадо звуком рожка.