Монах Афонский - Птицы небесные. 3-4 части

— Тогда пройдем вместе половину пути до водопада, там тропа ясно видна.

— Как благословите, отче.

У водопада странник потопал ногами:

— Теперь вижу, тропа широкая! Благословите на дорогу, отец Симон!

— С Богом, Анатолий, иди прямо, никуда не сворачивай и придешь в скит. А куда после Абхазии направишься?

— Хочу в Грецию попасть, на самый святой Афон!

— Ну, брат, ты даешь! — не удержался я от удивления. — Бог тебя благословит! Сообщай, когда вернешься…

Я долго смотрел ему вслед — удивительный человек, удивительная судьба, ставшая предвестником перемен в моей дальнейшей жизни.

Когда молюсь Тебе, Боже мой, тогда бодрствую. А когда бодрствую, то чувствую, что живу и летит к Тебе молитва моя. И бодрствование — молитва, и молитва — бодрствование, и все это держится на одном — на внимании. Когда внимаю я, то рождается в сердце любовь к Тебе, а когда рассеиваюсь, то теряю ее. Целую ли с благоговением крест Твой или любуюсь скромным цветком полевым, внимаю всем сердцем Тебе, Господи, ибо Ты проступаешь сквозь каждый предмет. А когда обращаюсь со вниманием в сердце свое, то в нем Ты являешь Себя всего целиком, так что изумляется дух мой и трепещет от любви к Тебе, Христе! С изумлением зрю тогда, что молитва не прекращается в нем, ибо оно не ведает усталости и бодрствование не ослабевает в нем, так как не желает отделяться от Тебя, Иисусе многомилостивый, и внимание полностью поглощается Тобою, Святый Боже, поскольку дивное видение красоты лика любви Твоей дает неисчерпаемые силы духу моему, потому и прошу Тебя: «Помилуй мя!»

Красота вещей не влечет меня отныне, Спаситель мой несравненный! Свет красоты лица Твоего возносит дух мой в прекрасную безмерность Троичности Божества, где он сам преображается в невообразимую красоту — в подобие и образ Твой, Господи. О, превеличайшее чудо из чудес: красота тварная поклоняется не-созданной Красоте и становится единой с Ней, изначальной причиной всякой красоты! Там лишь молчать буду я и молчание мое станет самой лучшей хвалой Тебе — молящимся молчанием и соединением с солнцеобразным сиянием славы Твоей, бессмертной красотой Божественного бытия, сущим сердцем всего, что есть и что будет…

Отсверкали яркими вспышками и отгрохотали гулкими громами ночные грозы. С утра уже парило. Кузнечики трещали неугомонно. Солнце нещадно обжигало лицо. Струйки пота стекали по телу, пропитывая плотный зеленый подрясник, который сшила мне матушка Ольга из военной ткани. С тяжелым рюкзаком я поднимался в верхнюю келью Рождества Пресвятой Богородицы. Эта постройка стала сокровенной радостью моей души. Ради строящейся церквушки я с готовностью терпел все лишения.

Бревенчатое сооружение встретило меня покоем и притаившейся тишиной. Синева, словно изливающаяся из бездонного купола неба, обняла чистотой мою душу. Осенью, к сожалению, не удалось закончить крышу, так как кровля лежала в тайнике на водопаде. Переночевав в палатке, я со всевозможной быстротой перенес рулоны желтого пластика в верхнюю келью. По пути удалось собрать много белых грибов, поэтому грибной суп, вместе с горячей лепешкой, испеченной на костре и пахнущей дымом, показался необыкновенно вкусным. Остатки ужина я сохранил на следующий день, надеясь, что моя похлебка не испортится за ночь, подступившей вместе с горным холодком.

Голубоватый край молодого месяца выглянул из-за темной пихты. Ущелье подо мной утонуло в ночи, словно там пролилась тушь. Зато верхи гор с полосками снежников мерцали в туманной дымке лунного света, подобно тонкому абрису на палевой бумаге. По привычке хотелось тянуть четки, но молитва, найдя свой собственный настрой, сама тихо заструилась в сердце. Она покинула тело, вобрала в себя недостроенную церковь, лобастые скалы вокруг, дальний хребет с остроконечным Чедымом и мерцающим пламенем заполнила все безбрежное пространство горных далей. Пришло сладкое ощущение, исполненное разумения, что только имя Иисусово жило и помогало жить всей этой прекрасной и удивительной жизни. Сильный холод, потекший с крутого склона за спиной, заставил меня уйти в палатку. Вместе с биением сердца Иисусова молитва неуловимо перетекла в сон, незаметно присутствуя на самом краешке сознания…

На следующий день я взялся за крышу, раскатывая на стропилах рулоны тонкого пластика. Желтый цвет кровли смущал меня своим ярким видом. Но даже грязь, которой я пробовал замазать пластик, не ложилась на его поверхность. С полудня началась жара. Как обычно, я трудился до трех часов, без еды и воды, изредка отдыхая в тени пихты. Зной совершенно истомил тело, и уже стало невмоготу от голода и жажды, когда я снял крышку с котелка. Оттуда веяло чем-то напоминающим трупный запах. «Пропал мой грибной суп! — сокрушался я. — Но не выкидывать же его, чтобы снова бродить по лесу и искать грибы?» Вспомнилось, что древние отшельники крестили испорченную пищу и ели без всякого для них вреда. Я решил поступить так же.

С отвращением и стараясь не дышать, я съел все грибы. Но, видимо, мера древних отцов оказалась не по мне: жуткий холод сковал все тело. «Боже, опять история с грибами, и опять отравление… Помоги мне, Пресвятая Богородица…» До вечера я маялся у родника, извергая свой «суп» и снова погружая голову в холодную воду. К ночи стало полегче, но с тех пор вид грибов никогда не казался мне привлекательным.

Через несколько дней удалось прийти в себя и закончить работы по кровле. С нею церковь приобрела законченный вид. А когда я вставил три окошка — два в алтаре и одно на боковой южной стене, и низенькую дверь в полтора метра высотой, то с трепетной радостью перебрался внутрь.

Сосновый дух там стоял такой, словно в помещении с низеньким потолком только что покадили ладаном. В окна бесконечным прибоем бился синий воздушный океан горных просторов. Полюбовавшись своим уютным храмом, я занялся устройством очага. Мне всегда в горах нравился живой огонь, который излечивал всякую простуду своим жаром. Поэтому первым делом мне показалось не лишним соорудить камин. Его я сложил из камней, а каминный дымоход попробовал устроить из толстой полиэтиленовой пленки. Дрова ярко вспыхнули, и я уселся любоваться сооруженным очагом.

Но дым повалил обратно и повис густой пеленой примерно в полуметре от пола. На четвереньках можно было ползать по келье и даже дышать, но подняться во весь рост оказалось невозможным. Пришлось разобрать «камин» и принести из нижней кельи прогоревшую старую печь. Обложив ее со всех сторон камнями, я порадовался хорошей тяге и возможности жить высоко в скалах даже зимой.

Престол и жертвенник получились быстро, поскольку рука уже обрела твердость и сноровку в изготовлении досок. Под стеной церквушки, прямо на краю обрыва, я приладил небольшую скамью для молитвы и на ней проводил вечернее время. К празднику святых апостолов Петра и Павла удалось все закончить, принести книги, законопатить окна и двери, устроить лежак. Сделав просфоры и приготовив все необходимое для праздничной литургии, я прочитал священническое правило и с волнением стал дожидаться двух часов ночи, чтобы начать литургию. Во всех окошках искрились мохнатые звезды, создавая такое впечатление, будто церковь беззвучно летела по ночному небу. Дух захватывало от необычности такого богослужения среди бескрайнего небесного простора в чутком молчании ночи.

Когда я зажег свечи и расставил церковные сосуды, вид скромного престола и маленького жертвенника, озаряемых трепещущим мерцанием свечей, праздничные блики на сосудах, тихий звон кадила, мягкие волны ладанного благоухания по храму и литургические молитвы, которые я читал вслух, после негромкого пения чинопоследования, вызвали в душе сильное умиление. Из сердца сами собой вырвались слова: «Господи, самое лучшее в мире зрелище и самое прекрасное действие — святая Твоя литургия!» В каждое слово молитвы мне хотелось вложить всю душу и сердце. Время остановилось, вернее, оно перестало существовать — теперь уже литургия все вобрала в себя и преобразила, став Божественной осязаемой любовью, которую как будто можно было потрогать руками. Все вокруг вибрировало и было напоено ею. В этой любви присутствовал Сам Христос, и Он был этой неизреченной благодатной силой.

Внутри возникло сознание, не пришедшее из размышления, а сразу ставшее частью меня самого. Если раньше я наивно полагал, что Христос — это какое-то невероятно удивительное существо, бесконечно мудрое и любящее, но находящееся за пределами как моей жизни, так и жизни всех людей, то ныне эти представления совершенно исчезли и оставили меня в Том, Кто неизмеримо превышал все мои домыслы и догадки. Не осталось никаких умственных представлений, и все идеи полностью покинули успокоившийся ум. В нем на какой-то миг возникло непередаваемое никаким словом молчание, утвердив его в незыблемом и благодатном покое. Этот покой был свободен от всяких мыслей и тем не менее преисполнен чистоты и ясности постижения. Необычное ощущение оказалось для меня внове и вызвало некоторую растерянность, хотя что-то подобное, только в меньшей степени, возникало иногда в молитве в далекой юности. Слезы текли по щекам, заливая серое льняное облачение. Не замечая слез, я стоял на коленях у престола, не дерзая нарушить эти мгновения пребывания со Христом.