Константин Леонтьев - Записки отшельника

Как гениальный практик-врач нередко сам не знает ясно, почему он в одном случае предпочел холодный компресс, а в другом, весьма с первым схожим случаем, избрал теплые припарки — и в обоих случаях с успехом; так, мне сдается, делал и он.

Мне, в моей вере в совершенно особое призвание Каткова, промыслительное в одном отношении, роковое (кто знает!) в другом, не раз казалось, что он и сам не всегда знает вполне — какая именно польза истекает из его речи в иных случаях; но польза есть, хотя и не та, которую он искал, но есть, и нередко высшая. Например, я помню мои собственные впечатления при чтении "Московских ведомостей" в конце 60-х и в начале 70-х годов, когда я служил в Турции консулом... В газетной литературе нашей не раз уже и тогда поднималась борьба против немцев, и в смысле сопротивления международному преобладанию нового германского государства, и в смысле стремления "обрусить", как говорится, Остзейский край. И в то время, про которое я упоминаю, происходило нечто подобное. Так как сборник статей Каткова, издаваемый теперь редакцией "Московских ведомостей", до этой эпохи еще не доведен, то я и не могу, разумеется, указать, когда и по какому именно поводу сохранилось у меня в памяти, что Катков начал тогда нападать на немцев и Германию; но я уверен, память не изменяет мне в том, что его беспокоили и раздражали неслыханные победы Германии в 70-м и 71 -м году и что он даже желал не раз чем-нибудь и как-нибудь поддержать Францию. Заметно, что он был и тогда не совсем доволен действиями нашей дипломатии или притворялся недовольным. В самых высших политических сферах наших, напротив того, радовались жестокому поражению Франции и действовали, видимо, сообразно с этой радостью.

Я вполне сочувствовал тогда правительству и ничуть не был согласен с Катковым. Считая Каткова в то время выше себя, как практического деятеля (уже за одно то, что он сумел так хорошо и скоро обделать свои личные дела), я удивлялся, как это он не понимает того, что для меня с 66-го года уже стало понятно, а после 71-го года ясно как день, и приписывал в нем это низшее теоретическое постижение какой-нибудь высшей практической казуистике. "Или он притворяется непонимающим ввиду каких-либо безотлагательных целей; или, если он заблуждается искренно, то и в этом есть какой-нибудь косвенный, таинственный, ему самому недоступный смысл".

Так думал я тогда, служа на чужбине и с жадностью читая даже и те статьи его, с которыми я был несогласен. Во мне говорил при этом не один только общий патриотизм русского гражданина, но к этому чувству присоединялись еще и более личные, так сказать, интересы политического агента на Востоке.

Общие политические дела отзывались беспрестанно на наших местных делах в Турции; сильные колебания в высших дипломатических сферах влияли иногда очень заметно на наше положение в доверенном нам крае. Всякому хочется служить хорошо; и всякий рад, когда одно из главных препятствий его деятельности устраняется или слабеет... Например, после унижения французов в 71-м году не только многие из нас, русских политических агентов в Турции, но и турецкие паши, и австрийские консулы, и многие другие вздохнули свободнее. До того французские консулы и дипломаты были наглы, дерзки, тяжелы и несносны... После Седана они стали скромнее. Кроме того, самый разгром Франции я находил для России в высшей степени выгодным, и пока шли переговоры о мире между Бисмарком и Тьером, я боялся до крайности, чтобы французы не сохранили бы как-нибудь целость своей территории. Все мы до того привычны были прежде считать Францию сильной, что мысль об отторжении от нее двух провинций все еще казалась тогда несбыточной мечтой. Но мечта сбылась, и я перекрестился!.. Государство более демократическое побеждено жестоко державой, в то время менее уравненной; республика — монархией; полезный пример; Севастополь и грубое потворство польскому бунту отомщено хотя бы "чужою рукой", но сторицей. Все эти нестерпимые фразы о величии буржуазной Франции, наконец, окончены и, вероятно.. навсегда!.. Теперь это будет нечто вроде Афин после Пелопоннесских войн, только с несравненно меньшим культурным значением. Республика 70-го г., вообразившая, что она, отказавшись от императора, будет в силах повторить великие подвиги прошлого века, унижена до того, что представители ее плачут в кабинете графа Бисмарка...

И наконец (и это важнее всего), временное преобладание Германии нам выгодно.

При сущесгвовании жестоко оскорбленной Франции, которую (точно так же, как Карфаген или Афины, даже как Иудею или Польшу) сразу добить невозможно, Германия на долгие года с Запада обеспечена не будет ни на миг. И это положение дел, это новое, дотоле невиданное на Западе перемещение сил для нас в высшей степени предпочтительнее прежних, вековых порядков в Европе при раздробленной Германии и при единой, преобладающей и почти всегда (кроме немногих случаев) всепобеждающей Франции.

Предпочтительнее в том простом и ясном смысле, что при существовании на материке Европы двух почти равносильных и друг друга постоянно борющих наций, нам гораздо будет легче, чем было прежде, окончить Восточный вопрос, т. е. перенести, наконец, центр тяжести нашей религиозно-культурной жизни с европейского Севера т полуазиатский Юг.

Что же делать, если мне религиозно-культурное обособление наше от современного Запада представляется целью, а политические отношения наши только средством!? Так что если нам в чем-нибудь приходится пока играть и второстепенную роль, в чем-нибудь уступить, что-нибудь утратить, когда-нибудь и где-нибудь даже быть и оружием побежденными (... например...), то и это все моему гражданскому чувству ничуть не обидно; ибо за изворотами извилистого исторического пути нашего я вижу ясно цель его: зеленые сады, разноцветные здания и золотой крест св. Софии над прекрасными волнами великого фракийского Босфора. На берегах его нам возможно будет, наконец, содрать с себя ту европейскую маску, которую намазала на лицо наше железная рука Петра I, дабы мы могли неузнанными или полуузнанными пройти шаг за шагом то вперед, то как будто назад — до заветной точки нашего культурного возрождения.

Так думал я уже тогда (в 70-м году), так верю и теперь...

В то время, когда что ни день, то приходило новое известие о поражениях Франции сперва буржуазно-императорской, а потом и просто буржуазной, я жил на острове Корфу. Один тамошний греческий банкир, к России весьма расположенный, пораженный этими вестями, спросил меня:

— А вы как думаете обо всем этом?.. Ведь это так неожиданно!

— Для меня это просто, — сказал я ему,

—    Франция    —    это    Афины,    Пруссия

— Спарта, а Россия — Рим.

Грек был в восторге от моего наглядного объяснения... Я знаю, что многие из людей, уважаемых мною и по образу мыслей даже очень мне близких, думают (или, по крайней мере, пишут) несколько иначе об этом...

И, может быть, они и не могут думать (или хоть писать) иначе, находясь под влиянием каких-нибудь сильных, близких, непосредственных впечатлений; вблизи они видят, что изворот только что пройденного нами политического пути направлялся как будто назад от главной цели (берлинский трактат, болгарская конституция и т. д.), я же из "моего прекрасного далека" вижу "qu'on n'a recule que pour mieux sauter!.." и спокойно пророчествую, как и следует "безумному мистику".

Но я уверен, что противоречие между мною и близкими мне по духу людьми только кажущееся.

"Когда мы ходим вместе с Кювье по Jardin des Plantes, — говорил Geoffroi S-t Hilaire, — Кювье все видит многих обезьян, а я вижу все одну обезьяну".

То есть один из них любил наблюдать частности и отличия, а другой прозревал лучше общие черты. И ни тот ни другой не ошибались в основах своих; и тот и другой были своему научному делу полезны...

Так и тут...

Мой исторический фатализм

Александр Суццо, новогреческий поэт, был в родстве с другим Суццо, дипломатом, который состоял одно время посланником в Петербурге. Не знаю за что, посланник, говорят, не любил поэта и удалялся от него. Поэт был, по-видимому, добрее и не платил ему за это отчуждение дурными чувствами. Когда у него случайно кто-нибудь спрашивал, "родня ли он посланнику?", Александр Суццо любил отвечать так: "Да, я ему родня; но он не родня мне!"

В таком же точно отношении нахожусь и я к славянофилам аксаковского стиля; я их ценю; они меня чуждаются; я признаю их образ мыслей неизбежной ступенью настоящего (т. е. культурно-обособляющего нас от Запада) мышления; они печатно отвергают мои выводы из общих с ними основ. А. А. Киреев недавно (в "Московском сборнике" г. Шарапова) прямо сказал, что "я не славянофил", хотя и имею с славянофилами много общего.