Иоганнес Зиммель - Ушли клоуны, пришли слезы…

День ясный, солнечный. Мимо пролетают поля, луга, перелески.

Снова в эфире появился Цезарь Виктор и сообщил, что бомба пока не найдена. Девять минут до нуля!

— Вот проклятье! — выругался водитель.

— Каким образом Сондерсен оказался в Гамбурге? — спросила Норма. — Ведь он задержался по делам в Ницце.

— Не знаю. Нам велели отвезти вас в его оперативный штаб — сами слышали! Сейчас он там — вот и все, что я знаю.

— Там вы, по крайней мере, будете в полной безопасности, — сказал его напарник.

Норма перевела взгляд на Барски.

— О чем вы сейчас подумали?

— О том, что полная безопасность — величайшая иллюзия из всех существующих, — ответил он, положив свою руку на ее.

Прошло еще несколько минут. И снова послышался хриплый голос:

— Петер Ульрих! Петер Ульрих! Здесь Цезарь Виктор.

— Петер Ульрих на связи. Какие новости, Цезарь Виктор?

— У нас сообщение для вас. Где фрау Десмонд и господин доктор Барски?

— Здесь, в моей машине.

— А фрау доктор Гордон?

— В следующей. Доктор Каплан в «вольво» доктора Барски.

— О’кей. Пусть ваши коллеги доставят фрау Гордон в институт и остаются при ней. Вы немедленно отвезете фрау Десмонд и господина Барски в похоронное бюро Ойгена Гесса на Уленхорстервег. Просигнальте доктору Каплану, чтобы следовал за вами!

— В похоронное бюро? На Уленхорстервег? Что еще за шуточки?

— Нам не до шуток! Это приказ господина Сондерсена. Поезжайте, да поскорее!

— Но почему туда?

— Не моего ума дело. Господин Гесс позвонил в оперативный штаб и что-то сообщил господину Сондерсену. От него мы и получили приказ. Ваши коллеги слышат меня? Людвиг Тео? Слышите?

— Каждое слово, Цезарь Виктор. Мы сворачиваем в сторону института.

— О’кей. Людвиг Тео! Подождите… подождите… я скоро опять свяжусь с вами… — голос умолк. Из наушников доносился только треск. И вскоре Цезарь Виктор снова появился в эфире. — Говорит Цезарь Виктор! Всем! Всем! Только что стало известно: бомба найдена. Повторяю: бомбу нашли. Минеры пытаются обезвредить ее прямо в здании.

— Выходит, они это всерьез… — задумчиво проговорил водитель.

— Повторяю: Людвиг Тео — в институт. А Петер Ульрих — немедленно в похоронное бюро на Уленхорстервег. Конец.

Уленхорстервег, заведение господина Гесса. Здесь уже стояли три машины сотрудников Сондерсена. Первый «мерседес» и «вольво» Барски остановились вплотную за ними.

Норма, Каплан и Барски вошли в траурный зал. Рядом с гробом на черном пьедестале, рядом с двумя массивными высокими канделябрами с толстыми свечами стояли двое служащих в черных костюмах. В помещении прохладно. Из скрытых динамиков слышится приглушенная музыка: Шопен. Когда я была здесь в последний раз? — подумала Норма. Снова круг, и он пройден…

К ним подошел молодой человек в черном костюме, белой рубашке и черном галстуке, проводил всех троих в кабинет Ойгена Гесса. Им навстречу вышел пожилой мужчина. Норма увидела, что помимо него в кабинете, вся обстановка которого была выдержана в черных тонах, присутствуют ее издатель, семидесятидвухлетний Хубертус Штайн, Карл Сондерсен и Алвин Вестен. Норма познакомила Барски с высоким стройным издателем. Штайн был явно потрясен. Прежде чем протянуть руку Сондерсену, Норма обняла Вестена.

— Повезло, — сказал тот, когда все сели. — Бомбу нашла собака — в бумажном складе под столом, в портфеле. Взорвись она, издательство и типография взлетели бы на воздух. Да и соседние дома могли пострадать. Чрезвычайно мощный заряд…

— Когда вы вернулись из Ниццы, господин Сондерсен? — спросила Норма.

— Два часа назад. Вообще-то у меня там было еще много дел с Сасаки и Полис жюдисьер. Но меня мучила мысль, от которой я никак не мог отделаться. Я извинился перед комиссаром Колленом и прилетел сюда на нашем полицейском самолетике. Дурные мысли и предчувствия меня никогда не обманывают. И когда господин Гесс попросил меня приехать сюда немедленно, я ничуть не удивился.

Глаза у Сондерсена воспаленные. Норма вспомнила, что этот человек не спал уже трое суток.

— Пожалуйста, господин Гесс, вы собирались нам что-то сообщить.

Гесс сидел за заваленным бумагами письменным столом и то и дело переставлял с места на место черную керамическую вазу с белыми шелковыми хризантемами. Обшитый черными обоями кабинет подсвечивался снизу матовыми светильниками.

— На мне большой грех, — сказал Ойген Гесс. — Бесконечно большой. Я виноват… Но с другой стороны… Я просто не мог себе представить, что это зайдет так далеко… что ненависть его сжигает… что он готов воистину на все…

— О ком вы говорите? — спросил Каплан.

— О своем единоутробном брате, — ответил за него Сондерсен.

Гесс судорожно сжимал свои холеные белые руки.

— Мы его знаем? — спросила Норма.

— О да, — проговорил издатель Штайн. — О да, дорогая фрау Десмонд!

— Кто он?

— Наш главный редактор, — сказал Штайн, опустив голову. — Доктор Понтер Ханске.

— Ханске ваш единоутробный брат? — уставилась на Гесса Норма.

— Да, сударыня, — тихо проговорил тот. — Господину Сондерсену я уже сказал. И он наверняка велел проверить этот факт.

Сондерсен кивнул.

— Ему многое известно, но о моем единоутробном брате он знает не все, — продолжал Гесс. — Нет, всего он знать не может. Когда я услышал по радио, что в вашем издательстве, господин Штайн, подложили бомбу, я немедленно позвонил в полицейское управление, а там меня соединили с господином Сондерсеном. Я понял, что настал мой час. Я должен сказать правду. Я не имею права покрывать Понтера. Он, наверное, от ненависти потерял рассудок. И все-таки… Нас родила одна мать, понимаете? Я прошу вас понять…

— А я прошу вас рассказать нам сейчас то, что вы до сих пор скрывали, — холодно проговорил Сондерсен. — С определенного момента вашим единоутробным братом занимается достаточное количество людей. И они найдут его — может быть… Он весьма хитроумно отвлек от себя наше внимание этой историей с бомбой. Слава Богу, нам удалось предотвратить взрыв. А теперь говорите!

— Это настоящая трагедия, — сказал Гесс. — Простить его нельзя. Но обстоятельства его жизни… О да, они трагичны. Они и показывают, куда могут завести политика, идеология. К чему может привести храбрость, героизм и к чему — жестокость людей и память о страшных событиях, пережитых в детстве… — Пощипывая шелковую хризантему, он прокашлялся. — Однако к делу. Мой отец, Вильгельм Гесс, владел этим заведением, как до него мой дед и мой прадед. У нас, вы знаете, одно из самых старых заведений Гамбурга. Да, и в двадцать четвертом году отец женился на некоей Виктории Кларсвик. Кларсвики — одно из самых уважаемых семейств нашего ганзейского города. Я родился в двадцать пятом.

Поначалу брак моих родителей был счастливым. Но несколько лет спустя они стали все больше отдаляться друг от друга. — Гесс принялся бесцельно перекладывать папки на столе. — Моя мать, женщина необыкновенной красоты, вышла за отца в восемнадцать. А ему было много больше. Уже тогда она с головой ушла в политику, стала коммунисткой. Ее родители были в тихом ужасе. Родители моего отца — тоже. Подумать только — две известнейшие в Гамбурге семьи. А моя мать — коммунистка! Коммунистка до мозга костей! — Гесс взмахнул своими белыми руками. — Обо всем я узнал, конечно, много-много лет спустя, в те годы я был маленьким мальчиком… Мой отец развелся с матерью… вынужден был развестись… потому что общество было категорически против… а ремесло семьи! Он любил мою мать, я точно знаю — он сказал мне это, лежа на смертном одре… Он любил ее всю жизнь. И после развода в брак больше не вступал. — Гесс провел рукой по глазам. — Их развели в тридцатом, и моя мать уехала из Гамбурга.

— Куда? — спросила Норма.

— Сначала в Мюнхен, — сказал Гесс. — Там она встретила человека, разделявшего ее убеждения, коммуниста Петера Ханске. Они вместе боролись против нацистов, которые тогда входили в силу. — Гесс вздохнул. — Они боролись также и против социал-демократов. Объединись тогда социал-демократы с коммунистами, ни Гитлера у нас не было бы, ни третьего рейха.

В большом кабинете стало так тихо, что было слышно звучавшую в зале траурную музыку. Сейчас она звучит кстати, подумала Норма. Очень кстати. На душе у нее кошки скребли. Понтер, думала она, Понтер Ханске. Сколько лет мы работали вместе? Каким выдающимся журналистом ты был. Сколькому я у тебя научилась. Я думала, я знаю тебя, Понтер Ханске. Мой друг Понтер Ханске…

— Но вышло иначе, — продолжал Гесс. — Вместо того, чтобы объединиться, они нападали друг на друга, коммунисты и социал-демократы. И к власти пришли нацисты. Еще раньше, в тридцать первом, моя красавица мама вышла замуж за Петера Ханске, рабочего-печатника. Это было в январе, а перед Новым годом у нее родился второй сын, мой единоутробный брат Понтер. В тридцать четвертом их семья с превеликим трудом перебралась через границу, и ей удалось добраться до Москвы. Да, до самой Москвы. Это было великое время Сталина, вы знаете. Но в тридцать шестом отца Понтера арестовали. По какому-то нелепому поводу. Моя мать, мать Понтера, никогда больше его не видела. Несколько месяцев спустя ей сообщили, что он умер в лагере от воспаленья легких.