Далия Трускиновская - Рецепт на тот свет

Паррот отошел от двери и встал плечо к плечу с Маликульмульком.

Физик немного понимал по-русски, но не говорил. Во всяком случае, Маликульмульк от него русской речи никогда не слышал. И вот сподобился.

— Старый дурак, — сказал Паррот, глядя в глаза Дивову и повторил для надежности: — Старый дурак!

И Маликульмульк осознал, что вот нашелся наконец человек, который сказал бригадиру чистую правду.

— Вы кто такой? — спросил Дивов. — Как вы смеете оскорблять офицера? Наглец!

— Старый дурак, — был ответ. Причем одновременно Маликульмульк получил тычок локтем в бок, что в переводе на речь означало: вперед!

— Оскорблять себя я не позволю!

И тут в бой радостно ринулся Демьян.

— Дурак набитый, бестолочь стоеросовая! — заговорил он с превеликим удовольствием. — Обалдуй дуроумный!

И далее перешел на то наречие, которое в ходу у всякого в меру пьяного русского человека перед хорошей дракой.

Маликульмульк этих перлов уже не слышал — проскочил мимо ошалевшего часового и устремился вверх по лестнице.

Он страшно боялся, что опять обнаружит Анну Дмитриевну в обществе арестанток, стирающей солдатские портки. Но на сей раз она сидела в маленькой комнатке с рукоделием — штопала чулки, наблюдая, как Саша и Митя списывают в тетради очередное французское упражнение.

Одета она была очень просто, но волосы убрала опрятно и даже к лицу, спрятала косу под белый чепчик, как полагается даме, побывавшей замужем.

— Вы, Иван Андреич? — удивленно спросила она.

— Добрый вечер, Анна Дмитриевна.

— Добрый вечер, но для чего вы явились? Вам незачем сюда приходить. Видите, мальчики занимаются делом, жалоб на них нет.

— Я хотел говорить с вами. Ее сиятельство обеспокоена вашей судьбой… — неловко соврал Маликульмульк.

— Незачем обо мне беспокоиться, — объявила упрямая женщина. — Впрочем… Доложите ее сиятельству, что я благодарна за ее беспокойство обо мне и детях. Учтивостью пренебрегать нельзя. Доложите, что мне сейчас хорошо, душа моя спокойна, это — главное… Я — там, где должна быть. Все остальное — туман, прах…

— Отчего вы не спросили меня, прежде чем бежать из дому? — Маликульмульк перешел на французский язык. — Я ведь уже знал, что это — компания авантюристов, опасных авантюристов. Мы все опасались за вашу жизнь.

— Что такое моя жизнь? И не лучше ли было бы мне соединиться там, за гранью, с моим мужем? — в свою очередь спросила она, тоже по-французски. — Я была к этому готова. Вы мне верите?

— Вы искали смерти?

Он попал в точку — и что-то вдруг переменилось. Анна посмотрела на него испуганно, потом собралась с духом — и что-то для себя решила. Возможно, она слишком долго молчала о себе, а человек так устроен, что иногда нужно выговориться. И случается это внезапно — так ведь и смертны мы тоже внезапно, и любовь нас именно так одолевает, ничего удивительного…

— Не знаю… Знаю, что совершила ошибку, за которую нужно заплатить, иначе душа моя будет страдать… Я должна была при любых обстоятельствах быть с ними — с Петром Михайловичем, с Сашей и Митей, — сказала Анна. — А я их бросила, помчалась, поскакала… Я все время думала о них. Сперва я гнала эти мысли — мне казалось, что вот-вот я встречу мужа и вернусь вместе с ним, потом я уговаривала себя — они не пропадут, а ты встретишь мужа, не будь дурочкой, не отступайся… А потом я видела сон — во сне Петр Михайлович умер, лежал на скамье, а рядом сидели на полу Саша и Митя. Ведь у них никого более не было — только дед и я. И тогда… тогда я взяла нож… нет, вы не поняли… нож я взяла во сне… иногда видишь, что человек обманывает тебя, водит за нос, но нарочно длишь этот обман, не желаешь правды, твоя потребность в правде еще не созрела, с тобой еще ничего не случилось… и вдруг совершается! Это как цыпленок и яйцо — вдруг цыпленок начинает дышать, и ничто его уж в скорлупе не удержит, останутся одни осколочки… Вот так и я — вдруг собралась и ушла. Просто ушла.

— Но вам ничто не угрожало?

— Не знаю. Об этом я менее всего беспокоилась. Просто собрала свои вещи и ушла. Денег было мало, я думала — на дорогу хватит, не хватило… Господь меня спас. Я тогда испугалась вас безумно, мне казалось, что вы начнете делать вопросы, а я по слабости своей буду отвечать. Я же твердо решила — кто я такая, чтобы обвинять графиню де Гаше? Если Петр Михайлович и не погиб по моей вине — то это чудо, незаслуженное чудо. Я побежала наугад, оказалась на берегу речушки, увидела сараи — вроде избушки на курьих ногах, забежала за них, увидела калитку, вошла наугад, во дворе было здание, довольно крепкое, под черепичной крышей, вошла туда — и там по милости Божьей меня не стали искать.

— Что же это было за здание? — спросил Маликульмульк.

— Я не знаю, какая-то мануфактура. Там стояли чаны с настоями, бутыли на окнах, не пропускавшие солнечный свет, какие-то бочки с кранами, деревянные чаны, полки с одинаковыми бутылками, столы…

— Это вы на лелюхинскую фабрику попали! — воскликнул Маликульмульк. — Я знаю, вы там провели день или два. И я искал встречи с вами для того, чтобы расспросить вас об этой фабрике. Я не желал смущать ваш покой, поверьте… То, что вы рассказали мне о себе, вы ведь рассказали сами, я не домогался ответов на вопросы.

— Не домогались, — тут она впервые улыбнулась. — Но на что вам фабрика?

— Анна Дмитриевна, там, на фабрике, совершилось преступление. Попал в беду русский купец и промышленник. Вся его вина — в том, что он хочет честно делать и продавать свой товар, а его обвиняют в убийстве.

— Как это может быть? — удивилась Анна.

— На фабрику подбросили отраву для того, чтобы ее потом найти и обвинить Егора Лелюхина в изготовлении яда и в отравлении рижского аптекаря Илиша. Мы по приказу его сиятельства произвели розыск и знаем, кто и почему убил аптекаря. Но у нас недостает свидетелей и доказательств.

Она задумалась.

— Вы ведь знаете, о чем речь? — спросил Маликульмульк.

— Статочно…

— Вы были на фабрике как раз в то время, когда привезли отраву. Если вы что-то видели, слышали… Анна Дмитриевна, это может спасти невинного и наказать негодяя!

— Но мне придется рассказывать в управе благочиния о том, что я видела и слышала?

— Да.

— Но… но я почти ничего не помню… Я была на чердаке, куда меня отвели добрые женщины. Мне нужно было спуститься, я слышала два голоса. Они говорили о какой-то посуде, которая должна стоять в поставце и на подоконнике. Один сказал, что эту жидкость нужно раскупорить утром и разлить по каким-то мискам и пузырькам.

— На каком языке это было сказано?

— На немецком. Оба говорили по-немецки. Второй, кажется, был фабричный мастер, я и раньше слышала его голос. А первый обещал вскоре приехать за товаром, и они уговорились, что он возьмет три бочонка.

— Круме! — воскликнул Маликульмульк. — Куда он собирался везти эти бочата?

— В Московский форштадт, в чей-то дом, как всегда. Мастер еще спрашивал, не собираются ли этот дом продавать? И тот, первый, отвечал: кто же его купит, дом стоит чересчур близко к берегу, старый, сделан на русский лад, единственное его достоинство — белые лошадки. Возможно, я не расслышала, но мне показалось, что он так и сказал: белые лошадки. Могло это быть?

Маликульмульк не ответил.

Если бы Анна Дмитриевна не взяла роль страдалицы и сразу все это рассказала! Теодор Пауль остался бы жив и, образумившись, дал бы в полиции нужные показания!

Сказать женщине, что по ее вине погиб человек, сбившийся с пути истинного аптекарский подмастерье, Маликульмульк не мог. Это было бы жестоко, а жестокость он в свою жизнь не допускал.

— Я еще вспомнила. Этот, первый, похвалился мастеру, что уговорился с каким-то Мартином Эрле, чтобы тот сходил в полицейскую часть. А мастер ответил — этот самый Мартин Эрле видел, что по острову бродит какой-то русский сбитенщик и очень настойчиво выспрашивает людей. И тот, первый, поблагодарил мастера и сказал, что вовремя узнал об этом… вы что, Иван Андреич?..

Маликульмульк молча загибал пальцы. Он хотел понять, как ночная беседа между Щербатым и Круме соответствует попытке отравить герра Струве. И ничего не получалось — он сбился, нужно было записывать все события в дневник. Но в нем поселилось угрюмое нежелание писать вообще — вон, письмо брату Левушке, благодарящему за посланные деньги, даже не начато.

— Вы ушли с фабрики в ту же ночь? — спросил он. — Вы для того и спустились сверху, чтобы уйти?

— Да… Но не в ночь, а ближе к рассвету, чтобы войти в крепость сразу же, когда откроют ворота, вместе с работниками — к ним никто не присматривается.

— Ну да, разумеется… Больше ничего важного не было сказано?

— Было. Тот, первый, обещал мастеру — когда его хозяин перекупит фабрику, то мастер останется на ней и даже получит совсем другое жалованье…