Далия Трускиновская - Рецепт на тот свет

— Так! — воскликнул Маликульмульк. — И это дело прояснилось!

Удивительно, что они с Парротом раньше не сообразили: подбросить Лелюхину отраву мог додуматься и Преториус. Он привык торговать фабричным бальзамом, а теперь этот товар отправлялся за море и приносил неплохую прибыль. Эмилю Круме оставалось лишь связать приказы Видау и приказы Преториуса, как две ниточки в один узелок.

— Какое дело? — спросила Анна.

— Весьма важное. Так я могу рассчитывать на вашу помощь?

— Да, — твердо сказала она. — Я много натворила, но только я могу исправить свои ошибки. И я это сделаю. Мне нужно очистить совесть полностью, окончательно… и совершить хоть какое-то доброе дело.

— Даже если Петр Михайлович будет против?

— Я сама себе хозяйка. Иван Андреич, для меня главное — чтобы я была сама собой довольна. Если согрешила — сама себя и покараю.

Она вновь стала прежней Анной Дмитриевной — ее устами вещала неуемная гордость. Но эта гордость сейчас была Маликульмульковой союзницей.

— Благодарю вас, — сказал он. — Завтра я пришлю вам записку — когда сам буду знать, как продвигается полицейский розыск.

— Я согласна, — ответила она.

Он поклонился и вышел.

На лестнице он столкнулся с бригадиром Дивовым.

— Я этого так не оставлю! — выкрикнул Дивов. — Я его сиятельству жаловаться буду!

— Сколько угодно, — отвечал Маликульмульк и с неожиданной для себя ловкостью сбежал вниз.

Паррот и Демьян ждали его у Петропавловского собора.

— Она слышала разговор между фабричным мастером, как бишь его, по прозвищу Щербатый, и Круме, — доложил Маликульмульк. — Господь на нашей стороне.

Маликульмульк, приведя Демьяна в Рижский замок, передал его дворецкому и уж собрался ехать к себе на Большую Песочную, но его потребовала к себе Варвара Васильевна.

— Заходи, садись, гуляка, — сказала она, увидев в дверях гостиной его огромную фигуру. — Степан, немедля тащи с поварни все, что там осталось горячего! Иван Андреич, ты сейчас перекуси, чтобы в приличном доме на еду не набрасываться. Я тебя знаю — ты, как съестное увидишь, разум теряешь. Что ты на меня вылупился? От Видау за тобой присылали. Дважды! На что-то ты им там нужен!

— Не пойду, ваше сиятельство, — отвечал Маликульмульк.

Он совершенно не желал разговаривать с Мельхиором Видау — да и что он мог сказать бывшему бургомистру? Прилюдно назвать его и Отто Матиаса убийцами?

— Пойдешь, голубчик. Они там переполошились. А мне ведь князь рассказывает про ваши затеи и пляски вприсядку вокруг кунцевского бальзама. Глядишь — что-то важное узнаешь.

— Мы уже все узнали, ваше сиятельство. Господин Видау приказал отравить аптекаря Илиша, полагая, будто старик может разболтать мне довольно скверную и гнусную семейную тайну. И он же приказал отравить герра Струве — хорошо, Паррот вовремя догадался…

— Тем более — ступай! Он захочет дать тебе барашка в бумажке — а ты слушай да мотай на ус! Не будь дурак! — вспылила княгиня. — Тебе будут сапоги лизать за экивоками говорить, а ты будешь слушать да кивать — Видау о многом проговорится! А это теперь князю очень важно — знать, что затевает магистрат! Ступай, говорю, и не зли меня! Фрося! Глашке вели прийти с одежной щеткой! Опять ты незнамо где извозился! Стой, не отряхивайся, поешь сперва. Потом Глашка все сразу с тебя отскребет.

Принесли с поварни ужин на немецкий лад — вареный картофель, к нему рыбу соленую и копченую, пироги с крошеным салом и луком, бутерброды с ветчиной и с бужениной, крахмальный клюквенный кисель, на особый столик водрузили спешно раздутый самовар и подали нарочно для ее сиятельства деликатное блюдо — печенье с корицей.

— Вон, изволь радоваться, совсем я тут онемечилась, — прекомично пожаловалась княгиня. — Отчего у нас картофель сажать не хотят? Дешево, сытно, для людей лучшей пищи не придумаешь. Ты у своих аптекарей спроси — картофель для винокурения годится? Чем хорошее зерно на водки переводить — можно бы нарочно картофельное поле засевать.

Полчаса спустя Маликульмульк, сытый и отчищенный, сел в княжеские санки и поехал на Большую Песочную, куда пешего ходу было — хорошо, коли десять минут. Но Варвара Васильевна считала: начальник генерал-губернаторской канцелярии не имеет права являться пешком, словно какой-то заштатный писарь. Хоть полсотни шагов — но с честью!

В доме Видау его ждали — дворецкий при полном параде и лакей тосковали в сенях; увидев гостя, оживились, шуба сама спорхнула с Маликульмульковых плеч, а шапка — с головы. Его сопроводили в гостиную с такой услужливостью, что он поневоле вспомнил Варвару Васильевну: а ведь права княгиня, выучка старого двора дает себя знать.

Перед ним отворили дверь в гостиную, он вошел — и окаменел.

Прямо перед дверью на расстоянии в десять шагов стояло кресло, а в кресле этом восседала Эрнестина Стакельберг — в роскошном темно-зеленом платье с золотыми узорами, в великолепном чепце с дорогими кружевами, а в руках у нее был веер, словно она собиралась кокетничать с молодыми вертопрахами.

Родственники, тоже принаряженные, стояли поодаль — еще не поняли, как вести себя со старой и злой на них женщиной.

Нетрудно было догадаться, что произошло: кто-то из полицейских послал человека в дом Видау, и не к старому хозяину, а к кому-то из сыновей — скорее всего, даже не к Отто Матиасу, а к Эрнесту Матиасу, младшему. Если князь Голицын потребует, чтобы дело об убийстве Николаса Даниэля Преториуса получило огласку, то Отто Матиас Видау — уже никто, дай Бог, чтобы отделался денежным штрафом и общим порицанием, а в рижской политике ему не место. А Эрнест Матиас — безупречен, и партия патрициев наперекор партии новичков будет выдвигать его на заметные посты. Так что имеет смысл вовремя оказать ему услугу — подсказать, чтобы снял наконец тетушку с чердака Николаевской богадельни. Или же оставил ее там мерзнуть — это как ему будет угодно.

— Садитесь, — сказала фрау Стакельберг, указывая на стул, поставленный у кресла наискосок — чтобы сидящие беседовали, повернувшись вполоборота. — Вы удивительный, непонятный человек, герр Крылов, но вы помогли мне — и я вам рада.

— Благодарю, — ответил на это Маликульмульк.

— Мой бедный брат сошел с ума. Об этом никто не мог догадаться, он был очень скрытен. Вы понимаете меня? — голос почтенной дамы был ровен, невыразителен, взгляд — спокоен.

— Я довольно знаю немецкий язык, фрау Стакельберг.

— Очень хорошо. Он мог натворить немало ужасных дел — благодаря вам удалось удержать его. Теперь пусть о нем заботятся врачи. Я не пожалею денег для врачей. Но он уже стар, мы оба очень стары… Боюсь, он недолго проживет, он близок к могиле…

Маликульмульк молчал — возражать было бы странно.

— Забудем обо всем этом деле. Я не могу обижаться на бедного больного брата. Сейчас я — старшая в семействе, — фрау Стакельберг несколько раз кивнула, словно сама с собой согласилась. — Я хочу исправить ошибки брата. И я хочу вознаградить вас за услугу. Я знаю, вам понравилась наша Софи. Я говорила с ней, вы ей не противны… У Софи хорошее приданое, я со своей стороны готова его удвоить. Вы войдете в наше семейство, герр Крылов, наша девочка будет счастлива с вами… Софи, моя милая, ступай ко мне…

Женщина-дитя тут же подошла и улыбнулась так, как улыбается младенец, проснувшийся летним утром, задорному солнечному лучику.

Маликульмульк, помня княгинины поучения, молчал.

— Наша семья имеет в Риге отменную репутацию, моему бедному брату не удалось ее погубить. С Божьей помощью мы, помогая друг другу, будем заниматься серьезными делами. Я умею быть благодарной — это подтвердит Герман Вайс. Кстати, где он сейчас?

— Увы, сударыня, не знаю, — наконец вымолвил Маликульмульк.

Вайс вместе со своим имуществом временно перебрался в аптеку Слона. Паррот обещал увезти его в Дерпт — а вознаграждение от князя Голицына может последовать туда за ним с курьером. Кто знает, что на уме у сестры Мельхиора Видау. Скорее всего, семейство сейчас будет тратить огромные деньги, чтобы заткнуть рты свидетелям. Да и не только деньги — вот стоит очаровательная Софи, готовая стать женой несуразного увальня, чтобы угодить милой бабушке. Увалень-то увалень — а канцелярский начальник. Вся Рига иззавидуется, глядя, как Видау прибрали к рукам столь значительную персону при особе князя Голицына.

Софи, ангелочек, радостная улыбка, белая грудка в глубоком вырезе голубенького платьица! А вот кто знает, не было ли в ее жизни других подобных поручений ради процветания семьи Видау? Ведь были, были — и какая она после того жена?..

— Софи, поцелуй своего жениха, — твердо сказала фрау Стакельберг.

Нежнейшие губки коснулись Маликульмульковой щеки. Грудка прижалась к дорогому английскому сукну его огромного фрака.