Геннадий Прашкевич - Подножье тьмы

Войдя в комнату, он спросил:

– В отъезде?…

Сима рассеянно кивнула.

Она знала, он говорит о ее муже.

Шурик удивился.

Сима была одета.

Обычно, приходя, она все мгновенно с себя сбрасывала… Кожа у меня шелковистая-шелковистая… Обычно она накидывала халат или валялась на диване вообще раздетая… Губы не стираются… Ее привычки Шурику не мешали… Париж, Париж… Разве это не в порядке вещей – войти и раздеться?…

На Симе была белая кофточка, очень открытая, и красная, как флаг, короткая юбка. Это резнуло его по сердцу – та убегающая женщина… Та юбка, красная, как флаг…

Кофточка и юбка поразили его больше, чем нагота.

Он устало опустился в кресло.

– Душно… – сказала Сима рассеянно. Ровно и без улыбки.

– Куда он уехал? – спросил Шурик. Она ведь знала, о ком он спрашивает.

– Он часто уезжает… – Сима неопределенно повела плечом. Она почти не загорела за лето

– Я знаю… Куда?

Она опять повела плечом. Может быть, слишком неопределенно. Раньше он просто не обращал внимания на ее жесты, сейчас отмечал каждый. Чисто автоматически. В каждом движении он угадывал, пытался угадывать некий тайный смысл.

– Может, в Кемерово… Я не спрашивала…

Никто еще не называл Кемеровым тот свет, подумал Шурик.

– Что ему делать в Кемерово?

– Оставь, – голос Симы звучал ровно, она была погружена в себя, он ее отвлекал. Она даже рукой повела, как бы отмахиваясь: – Не все ли тебе равно?

– А сын?

– Они всегда ездят вместе.

В этом ты ошибаешься, подумал он. Они уже давно не ездят вместе.

Он чувствовал себя отвратительно. Он не понимал, зачем она лжет. Он не понимал ее действий, ее мыслей, ее слов. Ему вдруг показалось, она намеренно ведет какую-то игру, но вряд ли это было так. Она просто отвечала на его вопросы, ни им, ни своим ответам не придавая никакого значения.

За три года работы в бюро Шурик насмотрелся всякого.

Он научился отличать лживые слезы от слез, текущих вне воли человека, его не сбивали с толку ругань, вранье, клятвы. Каким-то шестым чувством он научился определять, когда человек лжет просто так, без причины, и когда он вынужден лгать, когда он будет лгать, не взирая ни на что.

Но сейчас происходило что-то другое.

Он спросил:

– Как зовут твоего сына?

– Олежек… – медленно произнесла она, как бы вслушиваясь в каждый звук этого имени.

И повторила:

– Олежек…

Странно, его это не потрясло. Он спросил:

– Ты что-нибудь ела?

Она беспомощно кивнула. Она явно пыталась что-то вспомнить.

Все его существо пронзила острая жалость.

– Почему он так часто уезжает?

Он опять спрашивал о ее муже.

– У него дела.

– Он тебе нужен?

– Не знаю.

– Почему ты не уйдешь от него?

– Не знаю.

– Ты его любишь?

Она долго думала, катая пальцем по столу карандаш.

– Любовь это как билет на елку, – наконец медленно сказала она. – Уже на второй раз ты знаешь, что игрушки будут стеклянные, а Дед-Мороз не настоящий, а снег под елкой из ваты, все равно сердце будет биться неровно. И на третий, и на четвертый раз ты будешь это все определеннее знать. Больше того, ты будешь знать, что праздник всегда кончается кульком с леденцами. Не все ли равно?…

– Что – не все равно? – не понял он.

– Не все ли равно? – медленно повторила она. – Все равно кулек с леденцами.

Видимо, это был ответ на его слова.

Не такая уж она дура, подумал он, вспомнив стихи.

– Почему ты не бросишь его? – спросил он, презирая себя за эту нелепую и жестокую игру.

– Я же не Мавроди, – ответила она ровно. – Я не могу взять что-то в долг и не вернуть.

Он растерялся:

– Хочешь поесть? В холодильнике есть сосиски.

– Свари, – сказала она. – Я принесла пиво.

Это тоже было в первый раз.

Обычно она ничего у него не просила, но и с собой не приносила ничего. Он думал, у нее просто нет денег. Не тащить же ей из семьи… А теперь…

Если она, правда, тратится на игрушки, откуда у нее деньги?

– Я сейчас, – сказал он поднимаясь. – Я сейчас.

Поставив на плиту воду, он подошел к окну.

Смеркалось.

Вполне возможно, что там внизу, в сгущающихся сумерках, курят Роальд с Ежовым. С них станется… Какого решения ждет от него Роальд?

Он вдруг почувствовал, что никогда больше не сможет остаться с Симой наедине… Кулек с леденцами… Я уже получил свой кулек… Что-то в Шурике сломалось… Существуют ситуации, подумал он, резко меняющие человека… Кажется, я попал в такую.

А он этого не хотел.

Он ничего не хотел менять. Он предпочел бы нормальное привычное течение событий, пусть все катится потихоньку, как раньше. Пусть бы Сима, как всегда, приходила к нему и, поскидав одежду, падала на диван, а ее муж, черт с ним, пусть бы катался в Кемерово…

К черту мужа!

Он вдруг понял, что случившиеся изменения ему придется принять. Без этого он просто не сможет сделать ни шагу. Ведь в его квартире сейчас сидит совсем другая женщина. У нее даже имя другое.

Кулек с леденцами…

Ну да, праздник кончился.

Когда-то в коммуналке, куда они вселились с Леркой, жила тетя Нина, бывшая швея, неряшливая пожилая пьющая баба, ненавидящая ребенка соседей, который. на ее взгляд, слишком шумно носился по общему коридору и слишком часто забывал выключить свет в ванной или закрыть краны.

Вообще-то тетя Нина ненавидела всех соседей, и соседи отвечали ей вполне понятной взаимностью.

Как-то утром, когда тетя Нина хмуро допивала припрятанный с вечера портвейн, в кухню влетел пятилетний соседский Ленька – объект ее постоянных преследований. Мама буквально на минуту упустила его, и он ворвался на кухню, сияя невероятной, на всю кухню, улыбкой, безмерно радуясь чему-то такому, что знал пока только он, что он услышал во дворе только что и впервые, и чем он всею огромною детской душой желал поделиться с другими. Даже с тетей Ниной.

– Тетя Нина! – закричал он с порога. – Тетя Нина!

И столько радости, открытой, сияющей, праздничной радости было в его детском крике, что сердце старой алкашки вздрогнуло.

Все еще хмурясь, все еще с брезгливостью глядя на белый свет, тетя Нина вздрогнула и потянулась к ребенку. В ней внезапно проснулось все, что она потеряла, погасила, убила в себе. Может быть впервые за последние десять лет она потянулась к чужому ребенку. Она же видела – он нес ей свою радость! И нес именно ей! Ей, а не кому-то другому. Он был переполнен каким-то открытием, он прибежал к ней – поделиться открытием!

Уже волнуясь, уже забыв бесконечные и жалкие коммунальные дрязги, тетя Нина спросила:

– Ну что?

И маленький Ленька выпалил:

– Тетя Нина, ты – блядь!

Это слово было его открытием.

Он только что услышал его внизу, во дворе, от более взрослых мальчишек, он еще не знал, что оно означает, но бессознательно почувствовав силу нового слова, радостно делился им с тетей Ниной.

Что ж, тетя Нина подвернулась первой…

Судьба.

А любовь… – подумал Шурик. Откуда мне знать?… Может, Сима права… Может любовь, правда, существует лишь на путях друг к другу, только до первой встречи, когда люди соединяются… Может, это соединение и является концом любви, поскольку любовь всегда строго направлена… Только вперед! Только навстречу человеку, вызывающему в тебе чувство!.. А дальше, после первой встречи, каждый идет своим путем, продолжает свой путь все в том же выбранном направлении, но уже расходясь, расходясь, навсегда расходясь друг с другом…

Он ни разу не заглянул в комнату.

Сима сидела не шевелясь, он ее не слышал, это помогало ему.

Когда она исчезала? – пытался припомнить он. Ну да, в апреле… У Скокова был день рождения, он хотел ее пригласить, но она исчезла… Ее тогда не было несколько дней… Роальд и Ежов сопоставят все эти факты… А потом она вновь пришла. Успокоенная, негромкая. Он целовал ее, она благодарно прижималась.

Шурик попытался представить: это у него увели ребенка… Вот он шел, держал ребенка за руку, потом на мгновение отвернулся, закурил или просто поздоровался с кем-то, а ребенок исчез!..

Что значит ребенок для матери? Свой ребенок!.. Что это вообще значит – свой? Каково ощущать, что часть тебя, часть твоей жизни, утеряна, потеряна, затеряна в чудовищном огромном враждебном мире и уже не надеется на твою помощь? А ты ничего не можешь.

Ты ничего не можешь! Ваши жизни оторваны одна от другой!

Я бы запил, подумал Шурик. И сам усмехнулся нелепости и мелкости пришедшей в голову меры.

Алкаши, профессиональные нищие, давка на привокзальных трамваях, рычащие газующие грузовики, пыльные замусоренные дворы, пропахшие дымом смрадные городские свалки… Куда судьба может закинуть потерянного ребенка? Разве детей воруют для того, чтобы сделать их счастливыми? Я бы ей руки поотрывал!

К черту!

Он вернулся в комнату и сел в кресло напротив Симы.