Геннадий Прашкевич - Подножье тьмы

– О чем ты?

– О добре и зле, – зло усмехнулся Шурик. – С доброй тетей все происходит как бы помимо ее воли, ей почти все всегда удается, но ведь ничто не тянется вечно. Так не бывает. И что это за доброта, черт возьми, если ее результатом являются то инфаркт у одной мамаша, то инсульт у другой? А те, с кем это, по счастью, не случилось, готовы схватиться за топоры. Они уже на всю жизнь поверили – любому преступнику надо рубить голову! Любому! Ты понимаешь? Любому! Украл – повесить! Ограбил – расстрелять! Погулял с чужим ребенком – зарезать! И таких мамаш становиться все больше. И их можно понять, правда? Ведь речь идет о детях. О живых, самых обыкновенных детях. Как там ни крути, дети ведь не могут постоять за себя, значит, прогулки с ними – акт насилия. Я говорю о прогулках, которые никак не разрешены родителями, и никак не могут быть ими разрешены.

Взгляд Симы не изменился, но ее руки, лежащие на столе, дрогнули. Она сильно прижала ладони к скатерти. Пальцы у нее были длинные. Совсем недавно Шурик целовал их. Сперва она кормила мороженым уведенного ею ребенка, потом он целовал ее пальцы…

– Хочешь кофе? – спросил он.

– Нет.

– Налить тебе еще пива?

– Нет.

Она опять что-то пыталась вспомнить. Ее брови сошлись, ладони еще сильней прижались к скатерти.

– О чем это ты?… – его слова, по-видимому, продолжали для нее звучать. Она как бы вслушивалась в слова, продолжающие, как паутинки, падать на нее. Она даже попыталась убрать с глаз паутинку.

– О доброй тете, – он все еще злился.

– Она живет одна?

– Конечно, одна. – подтвердил он. – С кем ей еще жить? Это она все врет, что у нее есть муж, что ее муж часто куда-то ездит.

– А сын? – быстро спросила Сима.

– Она всем врет, что ее муж берет сына с собой.

– Они что?… Они и сейчас… в отъезде?…

Он чувствовал – эту пытку нельзя продолжать, но против воли хмыкнул:

– В отъезде…

– В Кемерово? – спросила она с какой-то странной, с какой-то нездоровой настойчивостью. – Они уехали в Кемерово?

– Если этим словом называют вечность, то можно сказать и так. Они уехали в Кемерово.

– Они вернутся, – сказала она подумав.

Она произнесла эти слова негромко, но с такой невероятной, с такой не поддающейся никакому объяснению убежденностью, что Шурика обдало холодом. С этим нельзя было бороться. Даже взгляд Симы изменился. Она смотрела на него оценивающе, как бы издалека. Так она смотрела на него в кафе на Депутатской, и он хорошо помнил, чем это кончилось. Она, как машина, прикидывала, чем он ей опасен. Она чувствовала опасность. Она еще не понимала ее, но определенно чувствовала.

– Они не вернутся, – безнадежно произнес Шурик.

Сима не ответила.

– Хочешь знать, как зовут добрую тетю?

Сима заколебалась:

– Зачем?

– Ее имя – Вера. Совсем не похоже на твое, правда? А фамилия – Абалакова. Когда-нибудь слышала эту фамилию?

Сима беспомощно кивнула.

– Может быть, ты даже знаешь добрую тетю?

Сима беспомощно кивнула:

– Наверное, это я.

Только теперь Шурик понял: все, что в последние дни произошло, все это произошло с ним. Не с кем-то другим, не с каким-то абстрактным или даже конкретным человеком, даже не с Роальдом или там Скоковым – все это произошло с ним! За столом перед ним сидела женщина, которая оказалась другой, совсем другой, не той, которую он знал, и сейчас его и эту женщину разделяли вовсе не только имя и фамилия.

Прости всех.

Легко сказать.

Шурик стоял у окна и смотрел в темноту.

Огни фонарей тускло просвечивали сквозь листву. Мир казался пустым. Впрочем, где-то там внизу могли молча курить Ежов и Роальд. Их дело – дождаться. Если Сима выйдет одна – это будет знак его полного поражения. Если она выйдет одна – они поймут его. И с этого момента каждый шаг Симы будет контролироваться, рано или поздно ее возьмут с поличным.

А если он выйдет вместе с ней?…

Даже не оборачиваясь, он видел в стекле отражение Симы. Про себя он по прежнему называл ее Симой. Она сидела в той же позе, положив руки на стол ладонями вниз. Нормальный человек не смог бы высидеть в такой позе так долго.

Нормальный… Что такое нормальный?… – подумал Шурик. Разве ненормальными были ребята с улицы Богаткова, забравшиеся ночью в мастерскую старого скульптора М.? Со смехом и визгом они крушили скульптуры, побывавшие до того во Франции, в Испании, в Германии. Со смехом и визгом они громили гипс и глину, пытались крушить камень. Этих ребят нельзя ведь было назвать ненормальными…

А насильники, двое суток мучившие в загородном рабочем вагончике пятнадцатилетнюю девчонку, они что, катались по городу со справкой из желтого дома? Или стояли на каком-то специальном учете? Или от рождения были ублюдками?… Да нет. Один из них был вполне успевающим студентом университета, другой вырос в семье художника.

К черту!

Шурик даже обрадовался звонку, резко разорвавшему тишину.

Сима так и сидела, положив руки на стол. Ничего в ней, кроме поражающей Шурика ровности, не ощущалось. Но это и выдавало ее отчаянье.

– Роальд? Ты?

– Ну кто же еще, – сказал Роальд грубо.

– Чего ты хочешь?

– Хочу чтобы ты выспался. Ты мне завтра будешь нужен с утра.

– Откуда ты звонишь?

– Из конторы, – ответил Роальд. И грубо спросил: – Ты ей объяснил хоть что-нибудь?

– Да… Ты думаешь, это правильно?

– Ты бы не спрашивал, если бы так не думал. И учти, ты мне завтра действительно понадобишься прямо с утра.

– Зачем?

– Врач звонил.

– Разве он не уехал?

– Другой врач. Хирург. Настоящий хирург. Из клиники. Возможно, ты его знаешь. Леша Новиков. Он Вельшу челюсть вправлял, когда Вельша выбросили из электрички.

– Помню.

– Три часа назад в его отделение доставили человека со стреляной раной. Он жив, но без сознания. А Новикову уже позвонили: если к утру подстреленный не помрет, свернут шею уже ему – Новикову.

– Понятно.

– Ты не дергайся, – грубо сказал Роальд. – Раз ты ее не выгнал… – он, конечно, имел в виду Симу, – значит, работы тебе хватит.

И честно добавил:

– Я тебе не завидую.

И добавил грубо и хвастливо:

– Ориентируйся на меня. Я – реалист.

– Роальд, – спросил Шурик, нисколько не таясь от Симы. – Кроме папочки, которую ты мне показывал, у тебя есть еще что-нибудь?

– Ты по ребенку? – неохотно откликнулся Роальд. – Его искали. Кое-что у меня, конечно, есть, но учти, это дело дохлое. Найти пацана через четыре года после исчезновения… Он уже и сам, наверное, не помнить прежней жизни… Что ты! Что ты!.. Нет никаких привязок. А те, что есть – ненадежны.

– Может, попробовать?

– Брось, – грубо сказал Роальд. – Пока ты будешь пробовать, похитят других. Это же не твое дело.

И быстро добавил:

– Я никому не мешаю пробовать. Можешь пробовать. Только знай – дело это дохлое. Это я тебе говорю.

И повесил трубку.

Сима подняла голову:

– Ты обо мне…

Она не спрашивала. Она утверждала.

Потом спросила:

– Ты меня отпустишь?

Он промолчал.

Не стоило все начинать вновь. Если она снова начнет врать, ей путь один – в психушку. Пусть помолчит.

И вдруг до него дошло.

Она спросила – Ты меня отпустишь? – значит, она понимала, о чем идет речь?

– Конечно, отпущу, – ответил он негромко, боясь чем-нибудь отпугнуть ее.

– Почему? – спросила она, как во сне.

Он усмехнулся.

– Почему? – повторила она. – Ты, наверное, только говоришь… А я хочу домой…

– Можешь идти хоть сейчас.

– Правда?

– Правда, – сказал он.

Он был уверен, Роальд убрал с дежурства Ежова.

– Какая-то тьма… У меня в голове тьма… – по-детски пожаловалась Сима. – Я все забываю… Вот мы говорим, говорим, а я слушаю, говорю, и все опять забываю… А иногда перестаю понимать… Тьма… У меня в голове тьма…

– Это еще не тьма, – пробормотал Шурик.

– Как это? – по-детски спросила Сима.

– Это еще не тьма, – повторил он без всякой уверенности, что она поймет. – Это еще не тьма. Это только ее подножье.

– Я не понимаю, – сказала она.

– И не надо, – сказал он. – Молчи. Хочешь уйти – дверь вон.

И добавил непроизвольно:

– Но надолго не исчезай.

Сима кивнула.

Она колебалась.

Она убрала руки со стола.

Кожа у меня шелковистая-шелковистая… Кончно, она могла сказать такое и сыну… Париж, Париж… Париж живет не только туристами… Она действительно еще не понимала, что это не истинная тьма… Истинная тьма там, дальше… Она пока только у ее подножья… Губы не стираются… А что ей делать, если вокруг тьма?… Если она может искать только наощупь… Она ведь верит, что и во тьме ее пальцы однажды наткнутся на сына… Должны же они наткнуться!.. Она же чувствует, ее сын где-то там, во тьме… Кто сказал, что его нет?… Он просто уехал в Кемерово…

Шурик безнадежно махнул рукой.