Алексей Пронин - Территория войны

– Заканчиваю...

Все молчали, слышно было только, как нотариус шуршал бумагой, мягко щелкал кнопками. Вдруг тишину, как ножом, разрубил яростный собачий лай за дверью. Очень злой лай, а поверх него звонкие Танюшины крики, властные команды собаке, и вдруг за этим грязная ругань, чей-то крик, еще ругань и еще крики. Шум приближался, свирепый лай доносился совсем близко – с лестницы, из-за двери. И снова Танюшин крик:

– Смерш, возьми его, фас! Смершик, крепче, не жалей его, фас!

Грохот на лестнице, собачий лай – и дверь в кабинет распахнулась, первым в нее влетел разъяренный пес. Оттянутый назад поводком за ошейник, он норовил вскочить на задние лапы, рвался вперед к столу и буквально волочил за собой хозяйку.

– Стой, Смерш, стоять! – Таня не могла удерживать пса, и тот, лая и скаля по-волчьи зубы, выволок ее на середину комнаты. Наконец она как-то сумела зацепить поводок за бронзовую ручку книжного шкафа, видно, и раньше делала это, и притормозила страшного пса. После чего ловко захлопнула за собой дверь и заперла ее на ключ.

Я оказался крайним к злому псу: он бесновался в полуметре от моей шеи, а мои уши лопались от его лая. Но в общем гаме я сразу заметил, что тех, кто сидел за столом, пес будто не замечал, всю свою ярость он изливал на одного только человека – на бедного Софронова, вжавшегося в стенку.

– Смерш, тихо! Слушайте меня все! – крикнула Таня.

Но пес не унимался и уже не подчинялся хозяйке. С поводком, привязанным к дубовой дверце шкафа, он запрыгал, продолжая захлебываться лаем. Хозяйке пришлось громко кричать, чтобы перекрыть этот пронзительный лай.

– Слушайте, слушайте! Не бойтесь! Смерш будет искать. Он знает запах ружейного масла, помнит его, он умный, он сейчас узнает, у кого был тот револьвер. Если убийца сейчас в том же костюме, в котором убивал моего дедушку, Смерш обязательно его учует. Обязательно! Он не ошибается, не тронет невиновного, он добрый... Смерш! Ищи! – Она сунула ему под нос промасленную тряпочку, и пес, чихнув, в недоумении завертел головой, перестав даже лаять, и затем снова вскочил на задние лапы и рванулся в сторону Софронова, совсем уже вжавшегося в стенку. Я не выдержал и крикнул:

– Таня, не отпускай собаку, держи крепче! Не вздумай отпустить!

Она не отпустила поводок, но сняла его с ручки шкафа, и пес опять поволок ее по комнате, таща прямиком к отцу.

– Он никого не тронет, он только ищет! – визгливо кричала Таня.

Ей опять удалось зацепиться, теперь за спинку моего кресла, но пес на поводке уже прыгал, брызгая слюной, перед Софроновым. Я снова закричал:

– Не выпускай! Привяжи поводок к моему креслу! Ничего он не учует! Только разорвет твоего отца!

Теперь она сама испугалась, стала прикручивать поводок к моему подлокотнику, куда был защелкнут и мой наручник. Привязывая, она не удержала поводок, два его стальных кольца через мой подлокотник с визгом дернулись вперед, и тут же раздался крик Софронова. Одна рука его была уже в крови и поднята над головой, а пес, выдергивая из-под меня поводком кресло, прыгал ему на грудь, пытаясь дотянуться до горла. Я схватил свободной рукой за поводок, потащил назад, но было поздно. Я увидел, как рука Софронова скрылась за пазухой, и через мгновение в ней блеснул никелированный револьвер. Рука с револьвером опять скрылась, нырнув под собаку, и сразу по ушам ударил выстрел. Лай оборвался, вместо него послышался какой-то вой, поводок в моей руке ослаб, и кресло подо мной перестало трястись. Пес, цепляясь лапами за пиджак Софронова, сполз с него вниз, вытягивая по полу передние лапы. Потом пополз мимо моего кресла к окну. Поводок не пустил его дальше, и он, поскуливая, залег за спинкой кресла Портного. На полу за ним тянулась размазанная, будто шваброй, кровавая полоса.

Таня, замерев от неожиданности, так и стояла рядом со мной, прижав обе ладошки к губам, глядя, как ее любимец отползал в сторону. И только когда он, обессиленный, лег и больше не двигался, она бросилась к нему и с воплем «Смерш!» упала на пол рядом.

Софронов, прижимая окровавленную кисть руки к светлому пиджаку и не выпуская из другой никелированный револьвер, неожиданно рванул к столу. Его револьвер теперь блестел всего в метре от моей головы, ствол блуждал по комнате, сам же Софронов нервно дергался, явно находясь в шоке, а размазанная по пиджаку кровь придавала ему сейчас жуткий вид. Он хотел что-то сказать или крикнуть, но у него не получалось, вместо этого он размахивал над головой револьвером, затем вдруг прицелился в сторону Глотова и потряс им перед его лицом. Глотов вжался в спинку кресла, но лицо его оставалось совершенно спокойным, даже с неким подобием усмешки.

Раздался стук в дверь и голос «курносого»:

– Что там у вас! Борис Михайлович! Ломать дверь?

– Стой там пока... – сдавленным голосом выкрикнул Портной, как завороженный глядя на блестящий револьвер.

Наконец Софронов вновь обрел дар речи.

– Ты убил! Ты... Отца моего! – задыхаясь, но отчетливо выкрикнул он. – Я видел! Ты убийца, ты!

– Успокойся, Игорек, успокойся! Положи револьвер. Откуда он у тебя? Положи на стол. Не убивал я, что ты, дорогой! Мы с ним были друзьями, ты сам знаешь. Игорек, ты ведь мне как сын...

– Ты! Признайся при всех, при свидетелях, чтобы судили тебя! Или сейчас пристрелю, как собаку, и сам буду тебе судьей, чтобы не вывернулся! Говори, убийца!

– Что ты мелешь, дурень! Откуда у тебя самого отцовский револьвер? С его трупа снял! – вдруг закричал Глотов, вскакивая с глубокого кресла, но тут же снова упал в него и привалился назад к спинке. – Это бати твоего револьвер, из заводского сейфа. Откуда он у тебя?

Вдруг Глотов неожиданно бросился вперед, животом на столик, и обеими руками потянулся к стволу. Но молодой Софронов сумел отскочить назад и повалился спиной на диван.

– Лежать! На столе лежать! Дернешься – стреляю! – закричал он, ткнув блестящий ствол в растрепанные волосы Глотова и прижимая им его голову к столу. – Убийца! И Киселева ты зарезал! Застрелю! – Он еще сильнее и больнее ткнул ствол в голову Глотова и в таком положении обернулся ко мне с Портным: – Это он отца убил, я видал его спину, только не был уверен. Точно он, теперь мне понятно! Я тогда вошел в кабинет, а он убегал в душевую из кабинета... я только спину видел... Я схватил тогда из сейфа этот револьвер – ведь надо что-то было, раз тот с ножом, и бросился за ним. Но опоздал – он выскочил в конференц-зал. Это был он, я уверен! Убийца...

– Ты верно догадался, Игорек, но только слишком поздно, – раздался спокойный голос Портного. – Он самый убийца и есть, он и порешил твоего батю. Мои ребята ломанули недавно его квартиру и нашли вот это, погляди... – Портной вытащил из своей папки толстую пачку листов, тряхнул ею и бросил на стол. – Это протоколы собрания, что пропали из сейфа. Он их прихватил, когда отца твоего порешил. Протоколы были в сейфе, а нашли в его квартире. Он убил отца твоего, он.

Софронов, прижав стволом револьвера голову Глотова к столу, не знал, что делать дальше, а тот только жалобно мычал от боли. Чтобы потянуть время, чтобы само как-нибудь все разрешилось, Софронов опять заговорил:

– Он и Киселева зарезал. Он! Киселев анонимки писал и мне их, дурак, посылал. Ведь Киселев меня тогда в кабинете с этим револьвером увидел, когда в кабинет вошел. Вбежал туда – а там я с револьвером над телом отца. Он подумал, что это я убил. А потом деньги захотел получить с меня за молчание. С меня! Представляете? Анонимки мне посылать начал. А я эти анонимки настоящему убийце пересылал – чтобы тот подергался, чтобы выдал себя чем-нибудь. Не успел только – он вычислил, кто анонимки печатал, вычислил Киселева, его и прирезал. Это он, он! Я же эти анонимки потому и отсылал, чтобы он выдал себя, чтобы улики для суда появились. Это он Киселева зарезал. Убийца! У меня и фотографии этих анонимок есть, я все могу доказать... – Он замолчал и вдруг совсем уже другим голосом, тихо и беспомощно проговорил: – Ребята, что мне теперь делать?

– Давай сюда револьвер! – Я протянул через стол свободную руку, и тот облегченно, с готовностью отвел от головы Глотова блестящий ствол. Это было ошибкой. И только моей. Глотов, не дожидаясь, что произойдет дальше, вывернулся из-под ствола, как кошка откинулся назад, но кресло под ним покатилось, и он, не удержавшись, опрокинулся спиной на пол, в метре от мертвой собаки и перепуганной Танюши, лежавшей со своим псом. Перевернувшись на бок, Глотов локтем задел мертвую собачью голову, вскинул руку и, захватив Таню за шею, повис на ней, заваливаясь на пол. Я потерял их из виду за спинкой кресла, но услышал Танин крик:

– А-а! Не режь меня! Дядя Леня! Не надо!

Когда я вывернулся в своем кресле, чтобы их увидеть, оба лежали на полу, Глотов спиной к тумбе стола, а сверху слабо трепыхалась Таня. Из руки его, прижатой к тоненькой девичьей шейке, высовывалось лезвие ножа.