Джесси Келлерман - Гений

И разумеется, через неделю в галерею приперся судебный пристав. Я позвонил Сэм, и она порекомендовала мне своего знакомого, хорошего адвоката.

Совместное путешествие и все сопряженные с ним тяготы — это такая лакмусовая бумажка. Прочность отношений только так и проверяется. Поэтому, думаю, никто из вас не удивится, если я скажу, что сразу после поездки в Дублин мы с Самантой разошлись. По всей видимости, моя самовлюбленность ей порядком надоела. Она мне много чего наговорила, в частности, сказала, что я стою на перепутье и что неплохо бы мне для начала в самом себе разобраться.

Когда я немного успокоился, то понял, что она, пожалуй, права. Жизнь моя как-то расползлась по швам, если не считать расследования и романа с Самантой. Когда и то и другое закончилось, у меня не осталось ничего, кроме работы.

Я попытался вернуться в бизнес. Это было непросто, поскольку я так долго не принимал участия в делах, что все мои клиенты на меня ужасно разозлились. Джоко подал пример, и за ним последовали остальные художники. Новых я набрать не мог, потому что все старались держаться от меня подальше: слух о том, что я могу забыть о клиенте в любую секунду, прошел по всему городу. Я провел долгие часы в телефонных разговорах и беседуя за ужином в дорогих ресторанах, стараясь восстановить подмоченную репутацию. К новому, 2006 году у меня осталось всего семь клиентов. И притом не лучших.

Если я чему и научился за годы работы в мире искусства (то есть, если считать, что Мэрилин меня больше ничему не научила), так это тому, что живем мы здесь и сейчас. Цены на недвижимость взлетели до неприличия, я помог Руби и Нэту найти другую работу, заплатил каждому зарплату за год вперед плюс премия и пустил слух, что я выхожу из бизнеса.

«И что ты будешь делать?» — спрашивали меня знакомые. Ответа я и сам не знал. Я решил отнестись к жизни философски. Говорил всем, что занимался галереей почти пять лет, а теперь время вышло, пора, мол, «заняться чем-нибудь еще». Что это значило, я не понимал. Мне не хотелось анализировать прошлые ошибки. Кроме счета в банке, похвастаться мне было нечем. Хотя и это тоже неплохой результат. С точки зрения Мэрилин, это отличный результат. И тут не поспоришь. Даже слепому видно, как она счастлива.

Я закончу, как и начал, с признания. Я не гений, никогда им не был и никогда уже не стану. Да и вы наверняка тоже. Я просто обязан это подчеркнуть, поскольку, во-первых, я потратил немало времени, прежде чем осознал границы своих возможностей, а во-вторых, в наши дни очень модно стало верить в безграничность личностного потенциала. Впрочем, любой мало-мальски трезвомыслящий человек в мгновение ока разуверится в истинности этого постулата, придуманного исключительно для того, чтобы успокаивать разбушевавшиеся нервы людей с низкой самооценкой.

В заурядности нет ничего постыдного, нет ничего аморального. Я не верю, что в реестре Господа Бога гении стоят выше обычных людей. Разумеется, они привлекают внимание, прежде всего потому, что редко встречаются — один на миллион, а может, и того меньше. Для всех нас это означает лишь, что надо постараться быть первым среди оставшихся 999999 душ. Чем выше вы в этом списке, тем ближе вы к тому, с чего гений только начинает.

Подняться ввысь, достичь вершин, цепляться за небосвод судорожно растопыренными пальцами — трудно представить себе занятие менее современное. Что может быть лучшей метафорой сути нынешней культуры, чем стремление возглавить фан-клуб своего кумира? Герой нашего времени — это, конечно, Босуэлл.[46]

Признаться, я не исключение. Я был искренне предан собственному, выбранному мною гению. Меня влекло к нему, и если Бог и наградил меня каким-нибудь талантом, так это талантом отыскивать гениев в навозной куче. Я построил карьеру на этом своем таланте и, строя ее, поверил, будто и сам когда-нибудь стану гениальным. Я верил, что гений живет жизнью — счастливой или несчастной, — но более полной. Эту идею я почерпнул из творчества Виктора Крейка. К этой наполненности смыслом я стремился всей душой. Мне казалось, я имею право на такую жизнь и непременно буду жить именно так. Не буду никогда.

Я так и не смог его разыскать. Прежде, чем уйти от меня, Саманта посоветовала мне не бросать это дело. Времени у меня было предостаточно, и мысль пришлась мне по душе. Однако потом все как-то забылось. Коробки с картинками лежали на складе, пока цены за хранение не возопили к здравому смыслу. Девать рисунки мне было некуда, и я вернул их обратно в Мюллер-Кортс, уговаривая себя, что это временно, что я не всегда буду платить за аренду покинутой Виктором квартиры. Хотя кто знает. Может, я их так там и оставлю.

Мальчики этого возраста обычно развлекаются тем, что бросают с балконов наполненные водой шарики на головы прохожих. Дэвид Мюллер спокойно сидел в просторной гостиной дома на Пятой авеню, читал биржевые сводки в «Уолл-стрит джорнал» и постукивал ногой в такт тиканью часов. Не было у него никаких дурацких устремлений, или, во всяком случае, ему не с кем было воплощать эти дурацкие устремления в жизнь. Он постоянно был один — горничные, слуги, учитель музыки, учитель французского, учитель ораторского мастерства, парикмахер и портной не в счет. Им платили не за то, чтобы они с молодым хозяином шарики с балконов бросали. Одиночество и сделало его тем, кем он стал.

Дэвид никогда не сомневался в правильности решения родителей (вернее, решения матери) обучать его на дому до четырнадцати лет. Впрочем, смотря что понимать под словом «правильный». Образование он получил блестящее. Физик учил его физике, декан Академии изящных искусств — рисованию. Если считать, что цель образования в получении информации, то Берта, несомненно, поступила мудро. Когда Дэвид пошел все-таки в школу, оказалось, что он намного обгоняет своих ровесников. Дэвид перескочил не через один или два, а сразу через три класса, поступив в девятый и закончив двенадцатый в один год. Могли бы уж и вовсе его в школу не отправлять. Год этот стал для Дэвида сплошным кошмаром. По коридорам он ходил один, а на большой перемене читал вместо того, чтобы завтракать с друзьями. Зачем Берта отдала его туда? Чего она ожидала? Что он заведет себе целую толпу друзей? Ему было четырнадцать, им восемнадцать. В таком возрасте четыре года — огромная пропасть. В особенности для мальчиков. Девочки легко находят друзей и так же легко расстаются с ними в случае, если того требуют обстоятельства. Мальчики сближаются медленно, относятся друг к другу с подозрением и ищут друга на всю жизнь. К моменту появления в школе Дэвида все уже давно между собой перезнакомились и подружились. Каждый знал, кому можно доверять, а кто — мерзкий тип, кто общается с тобой из-за денег и кто может отбить у тебя подружку. Все роли уже разобрали, и стеснительному чужаку, которого каждый день привозили в школу на лимузине, ничего не осталось. Даже роли изгоя. Дэвида просто не замечали.

Возможно, Берта хотела преподать ему урок, причем такой, какой многие не усваивают вовсе, а некоторые усваивают лишь на смертном одре: даже когда вокруг тебя полно людей, ты все равно один. Одиночество естественно. Человек появляется на свет в одиночестве и в одиночестве же уходит. А все, что посредине, существует лишь для того, чтобы подсластить пилюлю. Жестокий урок, но винить Берту в жестокости невозможно: она прочувствовала эту истину на собственной шкуре и свято в нее уверовала. Дэвид предпочитал рассматривать свое детство как суровое испытание, призванное подготовить его к жизни и укрепить, а сетовать на злую судьбу он считал занятием бесполезным.

В Гарварде Дэвид ничем особенно не занимался. В первый год он почти ни с кем не разговаривал. Только с профессорами и деканами. Но ведь с профессорами и деканами шары в бильярдной не покатаешь и не подерешься как следует. Тут бы очень пригодились соседи по комнате, но их у него не было. Дэвид жил в здании, названном в честь его предков, и апартаменты на третьем этаже занимал один. Родители его полагали, что собственная комната — невероятная роскошь, но Дэвид эту роскошь ненавидел. Еще он ненавидел человека, которого к нему приставили. Гилберт жил во второй спальне апартаментов, в той самой спальне, в которой должен был бы поселиться сосед Дэвида. Гилберт повсюду таскался за Дэвидом: на занятия (где он устраивался тихонько на задней парте), в столовую (где он выхватывал у Дэвида поднос и нес к столу). Разговаривать с ним было невозможно. При нем — тоже. Даже вышколенные служащие за конторками изумленно таращились на безмолвную тень в фетровой шляпе у Дэвида за спиной.

В первую зиму Дэвид чуть не умер со стыда. Он ходил из аудитории в аудиторию, укутанный в несколько слоев шерсти, и надеялся, что произойдет чудо и Гилберт просто испарится. Дэвиду отчаянно хотелось человеческого общения, и так же отчаянно он боялся его. В конце концов Дэвид начал слоняться по Маунт-Оборн, улице, на которой располагались клубы старшекурсников. Он останавливался у дверей и слушал. Внутри играл джаз, смеялись люди.