Елена Логунова - 12 невест миллионера

В самом деле, какой галантный человек!

– Вы, кажется, говорили, что приехали в такси? – вспомнила я, забираясь на заднее сиденье. – Ой, здрасьте!

Там уже был пассажир, которого я не сразу увидела, потому что на улице было солнечно, а в машине с затемненными стеклами – сумрачно.

А еще потому, что пассажир и сам был черный. Крупный чернокожий мужчина, даже очень крупный и…

Где-то я уже его видела?

– Позвольте, я вам помогу!

Вместо того чтобы просто закрыть за мной дверцу, галантный Иван зачем-то тоже сунулся в машину.

Зачем – я поняла слишком поздно, когда к моему лицу плотно прижался пропитанный какой-то вонючей дрянью платок. Свободной от компресса рукой галантный Иван поддержал меня за спину и бережно опустил, когда я отключилась.

Муха была очень красивая. Потрясающая. Изумительная. Обалденная. Офигенная. Суперпуперклевая. Шикарная. Дивная. И неземная!

Крылышки у нее были прозрачные, в тоненьких прожилочках, похожие на мозаичное стекло. Льдистое. Волнистое. Гладкое. Скользкое. И она летела. Плыла. Жужжала. Гудела. Пела.

– Что у нее с глазами? – произнес нервный голос. Знакомый, но не узнаваемый. Приятный. – Почему она делает ими так?

– Как? – досадливо переспросил другой голос. Тоже знакомый. Тоже неузнаваемый. Неприятный. – Ах, вот так? Вам не нравится?

– Нравится, нравится, не ссорьтесь, – третий голос. Усталый. Утомленный. – Жулик, ради бога, не капризничай!

– Нравится? – второй голос. Злой. Злой. Плохой. – Хотите, и вам такие уколы сделаем?

– Маша, не лезь! – первый голос. Нервный. Испуганный. Дрожащий. Вибрирующий. Сотрясающийся.

Все содрогается. Это землетрясение?

– Она все время дергает глазами, а теперь еще дрожит! Я не могу так работать! – снова первый.

– Тихо, детка, ти-хо! – мягкие теплые руки крепко держат меня за плечи.

Бережно.

Заботливый. Внимательный. Галантный. Плохой. Злой.

Укол в плечо.

Муха укусила меня. Красивая злая муха. Землетрясение закончилось. Воздух красивый. Переливчатый. Радужный. Хрустальный.

Медленно приблизилось, нависло нечто темное, круглое:

– Таня, ты меня слышишь? Моргни, если слышишь.

Я слышу. Я моргаю. Закрываю глаза. Смыкаю веки. Склеиваю ресницы.

«Ласты ты склеишь, дура!» – дико орет кто-то далеко-далеко, у меня в голове.

– Таня, ты помнишь, что делать? Моргни, если помнишь.

– Не надо моргать! Я тени растушевываю!

– Жюль, заткнись!

– Таня, ты помнишь? Моргни.

Я моргаю. Я помню.

Дойти до края. До конца. До предела. До обрыва.

Остановиться. Прекратить движение. Стоп. Пауза.

Снять платье. Сбросить. Скинуть. Сорвать. Раздеться. Разоблачиться.

«Я не хочу умирать голо-о-о-ой!» – рыдает кто-то далеко-далеко, у меня в голове. «А я вообще не хочу умирать!» – орет еще кто-то.

– Она готова, – произносит нервный голос.

Он боится. Трусит. Дрейфит.

– Таня, вставай!

Я встаю. Поднимаюсь на ноги.

– Идем!

Я иду. Переставляю ноги. Шагаю.

– Садись. Закрой глаза. Жди.

Я жду. Жду. Жду. Жду. Жду. Жду.

Опять землетрясение. Меня потряхивает. Качает. Штормит.

– Держи ровнее, придурок!

– Сам придурок! Пристегни ее, она же зомби!

Зомби. Живой мертвец. Восставший покойник. Ходячий труп.

«Не хочу, не хочу, не хочу!» – это опять далеко, в голове. Это меня не касается.

– Таня, осторожно. Поставь ногу. Вторую. Пригни голову. Вставай. Держи. Иди.

У меня в руках что-то круглое. Красное. Нравится.

Под ногами колкое. Серое. Царапает ступни. Не нравится.

«Вот сволочи, хоть бы обувь оставили!» – негодует кто-то, чье возмущение меня не касается. «Танечка, очнись! Таня! Таня, очнись сейчас же, потом будет поздно!» – и это тоже не касается.

Колючее серое под ногами сменяется жестким рыжим. Рыжее – это трава. Зелень.

Стоп. Рыжее не может быть зеленым. Стоп. Где я?

Я одна. Я стою одна. Я стою на краю. У предела. У обрыва.

Я помню: надо снять платье. Но я держу круглое. Красное.

«Давай, давай, милая! Брось это яблоко и давай деру!» – голос в голове мне мешает.

Мне надо снять платье и надо держать красное.

Я не знаю, как снять платье, если руки заняты красным.

Голоса, которые не в голове, мне не подсказывают. Молчат. Соблюдают тишину.

«Слушай меня! – командует голос в голове. – Раздеваться не надо. Не надо! Не нужно! Нет необходимости! Стриптиза не будет, отменяется, на фиг, к чертовой бабушке! Надо бежать! Бежать, быстро перемещаться на двух ногах, бежать, драпать, чесать, улепетывать! Ну же, вперед!»

Я смотрю вперед. Впереди обрыв. Край. Конец.

«Нюнька, сделай что-нибудь, она опять в Матрице!» – орут в голове.

«Таня, перед тобой Колизей! Это же Рим! Ты мечтала его увидеть! Неужели ты допустишь, чтобы эти фашисты взорвали тебя у Колизея?! Голой, на виду у сотен туристов?!»

Колизей. Колизей.

Я не могу подобрать синоним. Колизей – это нечто особенное. Неповторимое. Уникальное. Единственное в своем роде.

Я опускаю на край обрыва яблоко. Оно красное.

Я снимаю платье. Оно белое.

Я беру в руки яблоко. Оно круглое.

Я стою на краю и вижу Колизей и сотни туристов. Они видят меня.

«Все, девочки, пора прощаться!» – всхлипывает голос в голове.

«Брось яблоко, сейчас оно рванет, дура!»

Дура. Идиотка. Кретинка. Олигофренка.

Сбоку огромной мухой налетает темное, злое. Гудит, ругается, валит меня с ног.

Грохочет. Опять землетрясение.

Я закрываю глаза. Смыкаю веки. Склеиваю ресницы.

«Госссподи, как же я люблю этого парня!» – «Да ты всех парней любишь!» – «Дура!» – «Сама дура!» – смеются и плачут голоса в голове.

Темнота, мрак, полное отсутствие видимости.

Несколько раз я пыталась вынырнуть из темного беспамятства, но что-то удерживало меня на дне. Что-то красное, круглое, как пушечное ядро, как старинная бомба… Наконец эта штука растаяла, и я всплыла на поверхность. Тяпа и Нюня дуэтом скандировали:

– Раз, два, взяли!

– Эх, раз, еще раз, еще много, много раз!

– Чего взяли-то? – поинтересовалась я, с трудом ворочая языком.

– Вес! Вес взяли! – завопили мои голоса. – Вытянули тебя, теперь жить будешь! Ну, и тяжелая же ты, Танька! Как слон!

– Я не слон! – я обиделась и заговорила громче.

Тут же третий голос, мужской и не внутренний, зашептал успокаивающе:

– Ты не слон, конечно, ты не слон, ты хорошая девочка, тебя зовут Таня, сестра, позовите доктора, ты не слон…

Я открыла глаза.

– Ну? Давай: «Где я!» – азартно подсказала мне первую реплику Тяпа.

– Кто здесь? – по-своему спросила я.

– Это я, Красная Шапочка, принесла пирожки своей бабушке! – засюсюкали рядом.

– Сэр, вы сами сводите ее с ума! – строго сказал еще кто-то.

Я с трудом повернула голову.

Сюсюкала не Красная Шапочка, сюсюкал Мик Хоффер в кумачовой бейсболке. Пирожок у него, правда, имелся, но он явно предназначался не бабушке, потому что уже был надкусан.

– Я тебе не бабушка, – сказала я просто потому, что мне не хотелось доедать за ним пирожок.

Мне вообще не хотелось ни есть, ни пить.

Я подумала и добавила:

– Я тебе даже не мать.

Красная Бейсболка посмотрел на даму в медицинском костюме и спросил:

– Скажите, доктор, а обнимать ее уже можно?

– Вы уже ее пообнимали, – проворчала медицинская дама и зачем-то подняла мне веко. – Можно. Только не надо снова бить ее головой об асфальт.

– Тут мягкий пол, линолеумный, – сказал на это Мик и быстро доел пирожок, а потом действительно полез ко мне обниматься.

– Ты бил меня головой об асфальт? – недоверчиво спросила я, когда докторша вышла.

– Это вышло случайно, я просто сбил тебя с ног и повалил на землю, – и он крикнул в закрывающуюся дверь: – На землю, а не на асфальт! И я не хотел!

– Чего ты не хотел?

– Я не хотел, чтобы ты пострадала, – он посмотрел мне в глаза. – Я не мог допустить, чтобы тебя убили!

Я смутилась и, не придумав других слов, спросила:

– Как же ты меня нашел?

– Элементарно: в твоем мобильнике был маячок. Я поставил его еще на острове, до твоего отплытия на баркасе и моего – на яхте.

– Зачем?

При других обстоятельствах моя свободолюбивая Тяпа не преминула бы возмутиться таким бесцеремонным нарушением моих прав, но сейчас она затаила дыхание, надеясь услышать что-то вроде: «Затем, что я не мог допустить и мысли о том, чтобы потерять тебя, дорогая!»

– У тебя же остались мои деньги, паспорт и коммуникатор! Я не хотел их потерять! – ответил Мик.

Я расстроилась, но постаралась этого не показать.

– Правда, уже в Риме мне пришлось за тобой побегать, – продолжил Мик, не заметив моей кислой мины. – На лобное место тебя повезли без вещей, мобильник остался на съемной квартире, где вы жили. Я двое суток следил за этой хатой. Когда увидел, что появился гример – понял, что приближается развязка, и с этого момента не спускал глаз с двери. Но эти гады все время были рядом с тобой и отошли только в самый последний момент.