Двадцать четыре секунды до последнего выстрела (СИ) - Коновалова Екатерина Сергеевна "Avada_36"

Пытался считать. Но хотя его способности к математике никуда не делись, заниматься умножением было лень. Так что он проводил часы, разглядывая серый потолок, немного подмоченный и поросший плесенью, или лёжа с закрытыми глазами.

Через два дня после встречи со Сьюзен ему разрешили ещё одно посещение. Он был уверен, что увидит обоих родителей, но в небольшой комнатке его ждал только папа. Ради поездки в Лондон он даже надел пиджак. Едва их оставили одних, папа свёл брови к переносице и бросил:

— Садись.

Себ послушался, а вот отец остался стоять. Постучал большими пальцами друг по другу и сказал отрывисто:

— Не думал, что сын у меня идиот. И не только идиот, но ещё и трус.

— Отец! — Себ прервал его — и тут же замолчал под тяжёлым взглядом.

— Да, трус. Сказал и повторю. Ты совершил то, чего не должен был совершать мой сын. Но этого оказалось мало. Тебе ещё и не хватило мужества скрыть свой поступок.

— Думаешь, — прохладно произнёс Себ, — нести ответственность за свои дела — это трусость?

— Ответственность, — выплюнул отец. — У тебя есть ответственность. Ей десять и она твоя дочь. Вот это — ответственность. А ты побежал лить сопли и очищать совесть. Что будет со Сьюзен?

Это было жестоко. Слова отца тупой болью отдавались где-то под рёбрами.

— Она будет расти с бабушкой. Я обеспечил их… достаточно.

— Она потеряла мать, — отец опёрся ладонью на стол. — Теперь у неё не будет отца. Не смотри на меня так, я говорил с этой мисс, с твоим адвокатом. Тебе дадут сорок пять минимум. И наши тюрьмы пока не похожи на курорты Бата. Ты не выйдешь. Никогда, Себастиан.

О, спасибо. Он умел считать. Тридцать шесть плюс сорок пять. Однозначно, он не настолько оптимистичен, чтобы надеяться дожить до конца срока.

— Понимаешь?

— Я должен ответить за то, что сделал, — сказал он, когда убедился, что отец закончил речь (зная его, можно было точно сказать, что он её если и не писал, то, во всяком случае, обдумывал всю дорогу из Карлайла в Лондон). — И Сьюзен лучше не иметь отца вовсе, чем такого.

Выдохнув, папа подвинул стул и сел совсем рядом. У него прибавилось морщин. И волосы уже совсем седые, а не «соль с перцем», как привык думать Себ.

— Думаешь, что сделал не так? — спросил Себ чуть позже.

Папа махнул рукой.

— Маму я сегодня не взял с собой, хотя она рвалась. Она рыдает который день.

— Скажи, что ей вредно.

— Устал повторять. Я ведь… — он сделал невнятный жест рукой, — поверил тебе тогда. Решил, что я старый мнительный дурак. А ты мне нагло в глаза соврал.

— Знаешь… — Себ фыркнул, — это лучше, чем если бы я сказал тебе, что убиваю людей за деньги.

— Думаешь, я бы побежал в полицию? — спросил отец с отвращением в голосе.

Себ покачал головой. Нет, отец бы его не сдал. Но ему не нужен был такой груз на совести.

— Передай маме привет. Большой, — попросил Себ в конце встречи и крепко обнял отца, понимая, что плечи у того подрагивают. 

Его вызвали на очередной допрос. Но вместо привычного Бромфилда и мисс Эдисон в допросной стояла незнакомая женщина. Себ назвал бы её некрасивой, даже если бы хотел польстить. Она была невысокого роста, лишний вес и неудачная короткая стрижка делали её квадратной на вид, а жёсткая челюсть и крупный нос больше подошли бы мужчине, так же, как и двубортный брючный костюм. Но с одного взгляда Себ понял, что она большая шишка — в армии умение узнавать начальство в любом костюме приходит быстро. Важная, штабная, правительственная шишка. 

Она окинула Себа таким взглядом, словно он был особенно крупных размеров насекомым, мерзким, но безопасным. 

— Мистер Майлс, — произнесла она неторопливо, и голос у неё оказался достаточно низкий, глубокий и властный. Таким только подчинённых и отчитывать. — Извольте сесть. 

Сама она осталась стоять, видимо, чтобы не терять возможности взирать сверху вниз. Сложив руки на животе, она прищурилась и продолжила, когда Себ сел и выпрямил спину: 

— Я задам вам один вопрос, мистер Майлс, и вам лучше ответить на него честно. Если ответ мне не понравится, тюрьма будет представляться вам крайне радужной, заманчивой и недосягаемой перспективой. 

«Сожрёт, — подумал Себ, но не испытал ни капли страха, — проглотит целиком, потом срыгнёт кости и пойдёт себе дальше». 

— Вижу, вы поняли, — кивнула она. — Вопрос простой, мистер Майлс. Почему вы, имея приказ застрелить Александра Кларка из снайперской винтовки, не сделали этого? 

Себ задал бы много встречных вопросов: откуда она узнала о приказе, как выяснила, что именно он должен был стрелять. Но он слишком хорошо понимал: таким людям вопросов не задают. 

— Я нарушил приказ, потому что мой босс сошёл с ума, — сказал он чётко. 

— Вы хотели выстрелить в Александра Кларка? — уточнила она. 

— Я редко размышляю о приказах, мэм. Но в этот раз да, я хотел, до тех пор, пока не увидел его в декорациях фильма в Дартфорде. Я хотел убить его, чтобы отомстить за тот вред, который он нанёс моему боссу и другу Джиму Фоули. Но я увидел, что вреда он наносить не хотел. Джим сошёл с ума и застрелился. Александр был в отчаянии. И я нарушил приказ.

Себ выдохнул и замолчал. Женщина молча смотрела на него, о чём-то размышляя, потом кивнула и сказала:

— Я разрешу ему встретиться с вами, раз он так хочет. 

На этом, очевидно, её интерес иссяк, и она вышла, не удостоив Себа больше ни единым взглядом. 

Себу не нужно было долго гадать, кто этот самый «он» — всё стало ясно ещё до того, как Александр Кларк вошёл в комнату. Он был одет почти так же, как в день смерти Джима — тоже джинсы, футболка, только куртку где-то оставил. И Себ впервые с интересом рассматривал его. 

Кларк выглядел больным — с мешками под глазами, серой кожей и покрасневшими глазами, в которых полопались сосуды. 

Он не пытался давить ростом или авторитетом, рухнул на стул напротив Себа, положил локти на стол и спросил: 

— Насколько всё было плохо? 

— На кой чёрт вы это сделали? — задал встречный вопрос Себ. 

Кларк снял очки и потёр ладонью глаза — похоже, их здорово жгло не то после слёз, не то с недосыпа. 

— Его никто не понимал, всю жизнь, — произнёс он, — никто не понимал его боль, его одиночество, это ощущение отделённости от мира из-за всего, что он пережил. Не только из-за этого. Думаю, он таким родился. Он не хотел говорить со мной, но он очень любил мои фильмы. Я решил, что могу через фильм объяснить ему… Я не думал разрушить его. 

— Вы знаете, — проговорил Себ, — я очень вас убить, когда посмотрел фильм. Это чудовищно. Вы ведь из умных, — он дёрнул плечом. — Я не думаю, что Джим вообще был способен на те эмоции, которые вы ему показали. Нихера вы не поняли про него, мистер Кларк. Он сходил с ума. 

— Он говорил про безумие, — тихо заметил Кларк, — говорил, что хочет и меня свести с ума. 

— Знаете, есть… — Себ потёр переносицу, надеясь отыскать подходящие слова, — такое безумие киношное. Как вы там это снимаете. Ганнибал Лектер какой-нибудь, всё это дерьмо. А есть настоящее. Джим был сумасшедшим. Доктор мне объяснял, специфическая форма шизофрении. Он впадал в приступы. Ещё он почти не чувствовал боли. Как-то пришёл весь порезанный чуть ли не в клеточку. 

На этих словах Кларк прикусил губу и зажмурился. 

— Порезанный? — спросил он с трудом. — Ножом? 

— Ага. Я заколебался заклеивать, а ему в кайф было. Этот ваш фильм… даже мне от него стреляться хотелось. 

Себ не знал, почему говорит с Кларком, да ещё и так откровенно. 

Хотя нет, знал точно: потому что Кларк очень хотел понять. У них было с ним кое-что общее. Общая головная боль по имени Джим. 

— Чем он вас прижал? — спросил Себ. — Вы же аристократ, режиссёр, всё такое. 

— А вы — хороший парень, — улыбнулся Кларк. 

— Нет.