Дени Робер - В паутине Матильды

Я прекрасно помню. Мне было двенадцать лет. Бабушку забрали из больницы, чтобы похоронить дома. Мать одела ее во все черное. Она лежит в спальне, внизу. Я боюсь выйти из своей комнаты. Отец барабанит в дверь:

– Иди посмотри, сейчас закроют гроб!

– Я не хочу, папа!

– Выходи сейчас же, или я сломаю дверь…

Вступает мать:

– Послушайся отца, иди посмотри на бабушку.

– Мама, я боюсь.

– Малыш, не серди отца. Ты знаешь, чем это кончится?

Плевать мне на их оплеухи. Я так и стою, прижавшись ухом к двери. Слышу, как они разговаривают. Стариковские истории, деньги, кюре, похоронные заботы. А затем – тишина. Выхожу, хочу убежать наверх, но отец хватает меня за руку. Он тащит меня в спальню.

– Папа, нет!

Я не плачу. Мы одни в комнате. Он, ты и я. Несет меня к гробу. Он не сделал бы этого, если бы мать была рядом. Опускает мою голову к тебе. Я должен тебя поцеловать, пока не закрыли гроб.

– Так она попадет прямо в рай, – говорит отец.

Ты понимаешь, я очень хочу, чтобы ты попала прямо в рай, но я не хочу целовать. Я зажмуривал глаза, сжимал губы. Отец кричал. А потом я увидел тебя совсем близко. И я плюнул. Он подумал, что я поцеловал. Но мы-то знаем, что я плюнул. Он не должен был принуждать меня, бабуля. У тебя было худое желтое лицо. Они сняли с тебя твой платок, чтобы было представительней, убрали твой серый передник и боты с круглыми носками.

Я ходил с отцом в госпиталь, чтобы опознать твое тело… Я не узнал тебя, бабуля. Санитарка в очках и белых сабо открыла дверь холодильника. Вытянули носилки, и ты появилась, головой вперед. Они привязали челюсть полотенцем.

– Иначе она падает, – объяснила санитарка в очках.

Ты была такая худая. От тебя шел пар из-за разницы температур. Это было летом.

Я плачу:

– Не сердись, бабушка, я был маленьким. Она не слышит меня.

– Я смотрю, у тебя хорошая квартира. У тебя нет жены? – спрашивает бабушка.

– Нет, она ушла.

– Ты пишешь книгу?

– Да, пытаюсь.

– Ты не видел деда? Я не видела его уже лет десять.

– Нет.

Последний раз я видел своего деда в морге госпиталя Сен-Барнабе. Впервые я видел труп после похорон бабушки. Я хотел прикоснуться к нему. Его звали Луиджи. Я никого не любил так, как его. Это был весельчак, лучший из людей. По воскресеньям он пел итальянские мелодии. Он очень любил аккордеон и граппу. И часто говорил, что граппа ему прочищает артерии. Это было шесть лет назад, я был в то время как ребенок. Рак печени. В тот день палило солнце. Сестра дала мне ключ от морга. Впервые я прикасался к смерти руками. Я осторожно провел указательным пальцем по щеке. Как будто хотел вытереть слезу. Я лишь слегка коснулся. Не смел прикоснуться по-настоящему и тут же отдернул руку. Лицо было холодное и твердое, как из мрамора. Я выскочил на улицу. Примерно час сидел, не шевелясь, на скамейке. Солнце палило сверху, а я так и не мог согреться. Мне было холодно. Так холодно, как будто палец передал мне весь холод.

Слышу музыку. Аккордеон.

– Это, наверное, он, – говорит бабушка.

Смеясь, входит он, в своих старых коричневых вельветовых брюках, с транзистором, со сложенной газетой, в клеенчатой кепке:

– Привет, малыш, все возишься со своими бумагами?

– Да, деда.

– Ты был не совсем в форме, когда мы виделись в последний раз.

– Да и ты тоже.

Он подхватывает бабушку под руку, и они начинают танцевать. Он говорит мне:

– Кончай работать, пойдем с нами.

Бабушка не желает больше танцевать, она говорит:

– Перестань, Луи, будь посерьезней. Надо поговорить с малышом.

Сейчас они на танцевальной площадке в каком-то праздничном зале. Вдоль стен выстроены девицы. Толстухи с огромными грудями, выпирающими из-под блузок. Танцует еще пара. Женщина прячется за руку мужчины. Я его знаю. Это Этьен, женщина называет его Эмиль. Она смеется и жестом приглашает меня последовать за ними. Дедушка с бабушкой тоже зовут меня. Точно таким жестом, когда я учился ходить:

– Иди, иди, поднимайся.

Женщина выглядывает из-за плеча Этьена. Матильда. Этьен говорит:

– А сейчас меняем кавалеров. Здесь есть одна женщина. Иди, потанцуй с ней. Она ничего. Бросай книгу.

Матильда протягивает мне свои белые руки. Я сопротивляюсь, но музыка увлекает меня. Поднимаюсь. Бегу к ней, перебирая маленькими детскими ножками.

Прихожу в себя на полу. Кричу.

Стул в кабинете опрокинут. Я упал на пораненную руку. Ищу Матильду, деда и остальных. Никого. Только тип, растянувшийся во весь рост на полу кабинета. Посреди разбросанных протоколов. В ногах полупустая бутылка сливянки. Слышу, как стучат в дверь. Спрашиваю себя, во сне это или наяву. Плетусь к двери, открываю. Мадам Безар – бигуди, озабоченное лицо. Готов расцеловать ее от радости.

– Как дела? Я слышала, вы кричали. Я подумала, у вас опять драка.

– Все в порядке. Я просто ударился рукой, падая с кресла.

Демонстрирую ей свою руку. Кажется, снова повредил запястье.

– Вы обедали сегодня? У вас все еще больной вид. У меня есть тушеный кролик. Хотите?

Врач снова наложил мне гипс и прописал общеукрепляющее. И пятнадцать дней на растяжку:

– Как минимум, и прекратите, наконец, играть в футбол!

Должен же я был придумать какую-нибудь историю. Я плохо представлял себе, как я объясню, что Матильда уронила меня с кресла. Он бы спросил:

– Кто такая Матильда?

А я бы ответил:

– Призрак.

Он бы, конечно, решил, что я смеюсь над ним.

В баре «Тамтам» пусто. Я надеялся встретить там Вернера. Я потягивал аперитив, когда вошел он, шатающийся и жутко удрученный. Мы усаживаемся в стороне. Его мать вот уже второй раз за этот месяц выпила флакон одеколона. Он был вынужден положить ее в больницу. Джамила приносит ему анисовую и исчезает, предоставив мне поднимать его настроение. Совсем не в ее обычае. Он залпом выпивает дозу. Тут же появляется Джамила и наливает вторую.

– Ты не мог поступить иначе, – говорю ему.

Но он не обращает внимания:

– Я все спрятал в доме, каждое утро читал ей мораль, я даже приводил подружек для нее, чтобы она не чувствовала себя одинокой, но ничего не поделаешь, она совсем опустилась. Когда я вернулся домой, везде горел свет, даже в саду. Она валялась на полу в ванной комнате, без сознания, ее вырвало, она едва дышала.

Протирая стаканы, приближается Джамила, с ней Жан-Луи. Лица их полны нежности и сочувствия, как у истинных католиков. Взгляды посетителей прикованы к нам. Подходят Берже и Ришар, с фальшивым сочувствием протягивая руки к рыдающему мужчине.

– Отстаньте! – кричу им с ненавистью.

Даю Вернеру пачку бумажных салфеток, предлагаю пройти в итальянский ресторанчик, который, должно быть, уже открылся:

– Выпьем кьянти, а потом я провожу тебя.

Мы тащимся к машине моей матери. Вернер шатается.

– Вообще-то я не очень люблю кьянти, – изрекает он, открывая дверь ресторана.

Мы заказываем две бутылки неаполитанского вина, оно красное и горячее, как кровь, – «Слезы Христа». Невозможно пить. Я слушаю, как Вернер рассказывает о своей матери и об отце, который устроил свою жизнь с медсестрой в Австралии. Вернер говорит, что в последние месяцы он уже не так ненавидит отца. Даже начал понимать, почему он бросил мать. Спрашивает меня о Матильде. Я рассказываю ему об этой ночи и о видениях. Это рассмешило его. Вернер предлагает мне пойти посмотреть их семейный альбом.

Дома у него полный порядок, но я каждую минуту жду, что вот-вот появится его мать – растрепанная, со стаканом водки в руках. Листаем альбом. В двадцать лет мать Вернера была великолепна: лучистые глаза, длинные, темные, волнистые волосы, пухлые губы, она нежно смотрит на его отца, мрачного и непримечательного. У Вернера пухлые щеки избалованного ребенка. У него и сейчас такие. Переходим к старым слайдам, потягивая сухое вино, извлеченное из холодильника. Вернер – прекрасный комментатор своей собственной жизни. Он лопается от счастья перед каждой новой картинкой и комментирует без конца свой восторг:

– Смотри, это «феррари» с педалями, отец подарил мне ее на день рождения в шесть лет. Мы были тогда на отдыхе в Порнише. Хочешь посмотреть? Она все еще у меня, я даже ее отреставрировал. Это настоящая находка для коллекции.

Он ликует. Ему все еще шесть лет. Вот его настоящая жизнь: его детские мечты, отец, мать. Все воспоминания на пленке. Тело его состарилось, мозг вырос. Вернер играет в свою игру, он усвоил язык и привычки взрослых, потерял половину волос, но сохранил в неприкосновенности как свои детские мечты, так и свои щеки. Они просто припрятаны под капотом или в багажнике старого «феррари». Сухое вино помогло мне увидеть очевидное. Мы всегда дети – такие, какими были.

Мы спускаемся к Вернеру в погреб, там он хранит свой архив, тысячи протоколов юридических досье. Все они расставлены в алфавитном порядке. Давненько я не ступал сюда.

Сияющий, он усаживается в «феррари», достает «кольт» 45-го калибра, точную копию пистолета Роя Роджера. Он стреляет. Я вижу, как падает индеец.