Алексей Егоренков - Земля точка небо

Он говорил дотемна. Я спрашивал, и он снова говорил. У меня осталась тысяча вопросов, но в итоге лысый доктор ушел, заявив, что ему когда-то необходимо спать.

На сбитом пороге комнаты он в последний раз обернулся.

– Итого – мы выяснили, почему вы остались жить, – и снова ухватил невидимый шар. – Завтра расскажете мне, почему в итоге передумали.

Я не передумал.

– Почему в итоге передумали, – упрямо повторил инспектор. – И как вы оказались здесь. Ну, в общем…

Он уронил руки, повернулся и вышел, как прежде, не прощаясь.

Но в этот раз, впервые за долгое время, мне стало видеться, что…

Всё будет хорошо. Всё будет хорошо. Всё будет хорошо.

Макс дернулся и очнулся. Мир, по-прежнему блеклый и неподатливый, как бычий пузырь, упирался ему в лицо.

Подушка безопасности.

Максим нашарил холодную ручку, рванул ее и толкнул дверь. Машину затопил утренний воздух, и только сейчас Максу стало ясно, что салон переполнен едким химическим дымом, вонью горящего пластика, от которой голова шла кругом и перед глазами вертелись черные лопасти.

Максим выскользнул наружу, свалился в предрассветную хвойную сырость, закашлялся и выплюнул свернувшуюся кровь. Он сразу поднялся и медленно заковылял вокруг машины.

Правая нога едва слушалась, но Макс не чувствовал ничего. Ни боли, ни сожаления.

Багажник оказался снесен полностью. Запасное колесо, домкрат, тяжелая канистра – вещи расплескались по широкой дуге, как темные брызги.

Это была спираль.

Так я разбил еще один «мерседес». Второй по счету, и опять не совсем мой.

Но в этот раз меня искали. Будут искать. Не только студия. Милиция. Автоинспекция. Тот банк, которому достанется разбитая машина.

Нужно было скрыться, не оставляя улик.

Я подобрал канистру и поволок ее к «мерсу», стараясь не ступать на правую ногу. Теперь явилась боль, и скорее всего, у меня был перелом, и не только в области голени. Поясница горела. Невозможно было вдохнуть без судорог; я выл и плакал, когда приходилось раз за разом вскидывать канистру и поливать разбитый «мерседес». Черные лакированные бока, и капот, и крышу.

Вопреки традиции, машина не взорвалась и не загорелась. И это нужно было исправить.

Я распотрошил пачку сигарет и поджег ее. Отскочил подальше, кривясь от чугунной боли, и швырнул горящий комок бумаги в раскрытую дверь.

Грязное пламя затопило салон, и угольный дым повалил к небу. Трещала кожа, тек и морщился пластик, а я стоял рядом. Что-то не давало мне отойти прочь и бросить машину, и я стоял, пытаясь думать, но мою голову полностью занимала боль. Она плавила сознание, прожигала и преображала его во что-то новое, и логично мыслить не удавалось..

Только когда лопнула подушка безопасности, я понял, что мои вещи остались внутри.

Паспорт и загран. Ноут и зарядник. Обувь и костюмы.

Я дернулся к задней двери, но было поздно – лак уже свернулся и полз металлическими проплешинами, а ручка нагрелась докрасна.

Дверь с обратной стороны оказалась разбита всмятку. Ее границы измялись и смазались. Там скалилось разбитое стекло, и металл провалился сквозь металл.

Когда из бензобака ударил трехметровый факел, я понял, что нужно идти.

И ушел, хромая по мягкой хвое, на шоссе и дальше, остро наступая в гравий и окаменелую грязь. Смешно было вспоминать, как я опасался, что умереть окажется больно. Теперь мне стало ясно, что жить больнее во много раз.

Сначала меня грызли опасения: вдруг кто-то встретится на пути, навяжет помощь, начнет требовать объяснений, – но этого не случилось. Полдень набирал силу; в сочной траве зудели пчелы, сухо шелестели кузнечики, и ни единого звука больше. Ни признака цивилизации, кроме асфальта, столбов и дорожных вех. Одни чертовы джунгли. Гонимая жарой мошкара кидалась мне в лицо, и пиджак нещадно жарил спину.

Мой пиджак.

Я выбросил его три часа спустя. Еще через два часа у меня лопнул кед. Один из тех, за полторы тысячи – за полторы штуки президентов.

Мимо потянулись неровные серые заборы. Вдали орали петухи. Я повалился на лавку у старого колодца – гнилой дыры в земле, обложенной бревнами. Мне хотелось пить, но колодец был мертв, обрушен, изъеден пометом и плесенью, уже погибшей от нехватки воды.

Я вывернул на лавку содержимое карманов.

Бумажник и немного мелочи. Есть карточка, нет банкомата. Зажигалка. Старый мобильник с царапиной на стекле. Чужой истрепанный паспорт.

Это было всё, что у меня осталось.

Нечего есть. Нечего пить. Нечем заняться, да и незачем.

Всё будет хорошо,  – опять начал голос. Но теперь он звучал по-другому, и от его мягкой истеричной настойчивости мне стало не по себе. Всё будет хорошо. Всё будет хорошо.

Голос не подразумевал жизнь. Совсем наоборот. Он рисовал покой – настоящий, мягкий, уютный и холодный, как долгожданная постель. Он намекал, что стоило попытаться еще раз. Теперь будет легче. Намного легче. «Ведь ты знаешь», – говорил он. «Уже знаешь теперь – никакого страха, никакой боли, одно радостное нетерпение».

«И если тебе нужен Бог», – говорил он, – «то нет лучше способа вернуться назад и повстречать его снова, только на этот раз – остаться насовсем».

Голос предлагал мне вести себя разумно. Спокойно взвесить обстоятельства. И выбрать.

Я встал с трухлявой скамьи, сделал шаг и заглянул в дощатую яму.

Колодец, пускай заброшенный, был очень даже глубок. Из него пахло землей и прохладой.

Вз-з. Вз-з.

Мобильник шевельнулся у меня в кармане. Я нашарил его и выдернул наружу, щурясь на тусклый янтарный экран.

Одно непрочитанное сообщение.

Дышать стало еще труднее. Отойдя в тень, я открыл «Входящие» непослушным пальцем.

Реклама. Обычный мусор, рассылаемый оператором.

Ноль процентов. Ноль забот. Ноль копеек минута.

Вернув трубку в карман, я побрел дальше, оставив тень, бросив лавку и старый колодец.

Пора было возвращаться назад.

Именно поэтому. Знаю, я идиот, но именно благодаря телефону я остался. Временно. До той ночи, когда истек срок у номера, и голос вернулся.

И он еще здесь. И, боюсь, он всегда будет рядом.

Лысый доктор сказал тогда, что в каждом из нас живет много нас . Ребенок, взрослый, наркоман. Ученый, художник, извращенец. Жестокое напуганное животное.

По словам инспектора, «нормальных» людей не бывает. Нормальность определяется лишь тем, какая часть управляет сознанием. Может она поддерживать в теле жизнь и хочет ли. Оставляет соседям право голоса или мечтает уничтожить их.

И в каждом из нас, по его словам, есть маленькая частица, яркий бриллиант, затерянный в осколках подсознания – та часть нас, которая знает, как нужно . Как должно быть. Которая отчаянно и упрямо жаждет равновесия, справедливости, верности и счастья.

Эту частицу, по словам инспектора, в ранней науке называли «сверх-я».

А вне науки – «Бог».

– И это вы, – сказал он. – И я. Это проявление личности, с которым люди контактируют в моменты крайнего стресса, будь то религиозный экстаз, простой оргазм или даже опьянение.

Единственной разумной целью нашей жизни, если верить доктору, является отыскать эту часть, отбросив деструктивные методы – церковь, наркотики, избыточный стресс. Научиться замечать ее просто так, сквозь возню обычного мира. Научиться слушать ее и жить ради нее.

Ради себя настоящего.

Даже не знаю, с чего начать.

– С того, – ответил лысый доктор. – Чтобы предельно ясно, искренне, объективно понять, кем и чем вы хотите стать. В вашем самом идеальном идеале.

«Нужно выбрать путь», – сказал он. «И этот путь должен быть рациональным. Тем более, из отметки, подобной вашей».

Проблема номер один: я уже слышал это. Я сам предлагал выбирать. Да и не только я. И ни разу, ни в одном случае этот выбор не принес результатов.

Проблема номер два: путь можно изменять бесконечно, а орбита всё равно останется прежней. И точка, в которой ты находишься, не сдвинется никуда.

Я вернулся три дня спустя.

За эти трое суток я съел только пару жутких пирожков, каплющих раскаленной начинкой, и полкило незрелых вишен, от которых меня пронесло водой. Я пил из уличных колонок, из садового шланга, из реки под мостом. Мои ребра начали заживать, хотя нога еще болела. Я растерял все привычки и зависимости. На второй день я побрился наголо в душной сельской парикмахерской, за цену двух бутылок пива. Чтобы не страдать от кусачих немытых волос и не бояться опознания. Кроме того, в их прейскуранте было только две стрижки: модельная и «под ноль». Денег на модельную не хватало.

Банкомат я нашел только следующим утром, в маленьком оазисе безымянного райцентра, в ледяной офисной прохладе. Охранник не хотел пускать меня: лопнувшие кеды, изжеванная грязная рубашка, бритая голова – я мало был похож на клиента. Но я сунул руку в карман и передал ему паспорт. Не мой – тот сгорел в машине. Охранник посмотрел на страницу, на меня, потом опять на фото. Кивнул и протянул обратно. Две бритых морды, тощие и жалкие. Разницы никакой.