Юлия Кузнецова - Выдуманный Жучок

— Думаю, Жучку можно. Только пусть наденет повязку и халат.

Аня фыркает.

— А кто тебя завтра берёт?

— Александр Степанович.

Я умолкаю.

— Серьёзно?

— Ага. Мама ругаться пошла, а они говорят: ничего не можем поделать. Игорь Маркович лекцию студентам читает, не отменишь.

Игорь Маркович — простой, как компот из сухофруктов. Александр Степанович — важный, как пудинг. Игорь Маркович говорит так: «Да-да, у вас перелом черепа и ушиб головного мозга. Но вы не волнуйтесь — череп у вас прекрасный, заживёт через полгода. Даже рентген повторять не будем». А Александр Степанович поднимает брови и кричит: «Ваш сын упал с кровати?! Ну всё, вполне возможен летальный исход».

— Ему бы самому сделать летальный исход, — бурчит Аня, — в смысле, чтобы вылетел из больницы за то, что половину мам до приступа довёл, хотя сам ничего не соображает.

Говорят, Александр Степанович оперирует не очень хорошо. Он из общей хирургии, просто у нас врачей не хватает. Хотя я слышала, что его из общей выгнали. А у нас — как раз врачей не хватает.

Выглядит он солидно. У него дорогие халаты и седина. А Игорь Маркович — молодой, немножко неловкий и рассеянный, в мятой зелёной рубашке. Но мама говорит, что на него пол-Москвы молится. А Александр Степанович от серьёзных случаев в ординаторской под пледом прячется.

Так что я не удивляюсь, что Анина мама ругаться пошла. Хотя она вообще поругаться любит.

Жучок тоже за Аню переживает.

— Давайте что-нибудь сделаем? — предлагает он.

— Что? — спрашиваю я. — Мы же дети.

— Точно. А как хулиганят дети?

— Ну, пастой друг друга мажут зубной. Окна выбивают. Прячутся.

— Точно. Вот пусть Александр Степанович и спрячется. А мы ему поможем.

— Гениально, — расплывается Аня в улыбке, когда я пересказываю ей план Жучка.

Когда она улыбается, то сразу делается неимоверно хорошенькая. Даже забываешь, что она лысая. «Беби боны» вон тоже лысые, а такие милые, просто прелесть. И стоят по две тысячи.

Ночью мы отпрашиваемся в туалет. Никто ничего не подозревает. Во-первых, мы лежим в разных палатах — я в обычной, Аня — в интенсивке[1].

Во-вторых, нейрохирургическое ночью ничем не отличается от дневного. И свет горит, и сёстры бегают. Люди попадают в автокатастрофы и днём и ночью. Повреждают головы в любое время суток.

Вот и сейчас, пока мы крадёмся вдоль стенки к ординаторской, где спит Александр Степанович, распахивается входная дверь. Аня хватает меня за локоть.

В проёме двери — священник в светлой одежде. В одной руке у него церковная штука, кажется, называется «кадило». Он заходит и шагает в сторону. За ним въезжает каталка. Священник кладёт свободную руку на того, кто лежит на каталке, завёрнутый в простыню. Две женщины в платках сзади проталкивают каталку в отделение. Они застывают у входа, их губы шевелятся.

Оцепенев, смотрим на того, кто завёрнут.

— Папа! — стонет он. — Папа, я боюсь. УЗИ… больно делают?

— Нет, — отвечает священник, размахивая кадилом, — совсем не больно!

В другой раз мы бы засмеялись, но я вижу кровь, которая сочится сквозь простыню. К ним уже спешит анестезиолог и сёстры.

— Срочно в операционную! — кричит он. — Александр Степанович просил не будить. Бегите вниз, там Игорь Маркович, кажется, с бумагами задержался.

— Думаешь, они не хотят его будить, чтобы он выспался? — шепчет Аня, провожая глазами пролетающую мимо каталку.

— Нет! Просто ему нельзя доверять серьёзные случаи, — убеждённо говорю я, — и тебя мы ему не доверим.

Через минуту мы стучимся в дверь ординаторской.

— Только быстро! — отзывается из-за двери Александр Степанович.

Он лежит на диване, укрывшись пледом, и щёлкает пультом от телевизора. Рядом, на табуретке — газета, на газете — банка с вареньем, из банки торчит столовая ложка.

А там над мальчиком священник кадилом машет.

— Александр Степанович, — говорит заготовленную фразу Аня, — я завтра на двенадцать назначена. Можно я зубы почищу?

— С ума сошла? — спокойно спрашивает Александр Степанович. — А вдруг проглотишь пасту?

— Ей, что, пять лет? — сердито шепчет мне на ухо Жучок.

— Александр Степанович! — громко говорю я. — Игорь Маркович, кажется, по ошибке ваш халат надел. Он такой рассеянный…

Аня отступает, как будто испугавшись. Хирург отбрасывает плед и спешит к огромному платяному шкафу с надписью: «Для ординаторов». Он открывает дверцы, вытягивает вперёд руки, перебирая халаты. Я шагаю вперёд и изо всех сил толкаю его в спину.

— Ай!

Он падает на колени в халаты лицом. Я снова толкаю его, и он заваливается на бок. Хорошо, что весна, и шуб уже нет. Места полно. Пока он не опомнился, я запихиваю его ноги в шкаф, захлопываю дверцы и запираю на ключ. Он только негромко кряхтит там, в шкафу.

— Бежим!

Я хватаю оцепеневшую Аню. Мы выбегаем в коридор, захлопываем дверь. До начала операции ещё шесть часов. Но он не выспится, и не сможет оперировать. А Игорь Маркович сейчас закончит с сыном священника и пойдёт домой. Он живёт рядом, выспится и завтра займётся Аней.

— Погоди, мы зачем-то в общее поднялись, — соображает Аня и тянет меня вниз, обратно в палаты. Из кабинета УЗИ я успеваю услышать стон мальчика:

— А умирать страшно, папа?

— Нет. Но надо молиться.

— Ты молодец, я бы не смогла, — вздыхает Аня, когда мы добираемся до её интенсивки, — думаешь, ему плохо не станет?

— Не. Там полно места и воздуха.

Я уже не помню об Александре Степановиче. Я ведь никогда не думала: «Умирать страшно?» То есть когда-то в детстве, когда смотрела «Гостью из будущего», я вдруг поняла, что я не доживу до того времени, когда в воздухе будут летать машины и придумают приборы для чтения мыслей. Я рыдала всю ночь. Но сейчас, повзрослев, я давно не думала о смерти.

Забираясь маме под бочок сейчас, я подумала: «Умирать всё-таки очень страшно. Как это маму можно одну на белом свете оставить?»

Утром меня будит Аня.

— Ты чего? — пугается моя мама.

— Ничего, ничего, — успокаиваю я, выбираясь из нашей неудобной подростковой койки и укрывая её одеялом, — спи, ещё рано, даже градусники не разносили.

Мы выходим в коридор. На скамейках спят медсёстры — последние секунды спокойствия перед утренней побудкой.

— Я его отпустила, — сообщает Аня, глядя в крошечное окошко на светлеющее небо.

— Когда?!

— Да почти сразу. Не могла заснуть. Вернулась, а он там плачет в шкафу.

— Врёшь?

— Правда. И приговаривает: «Страшно мне, страшно». Я подумала, в операционной светло было и то — жутко страшно. А в шкафу?

— Короче, разжалобил он тебя, — сержусь я, — а операции не боишься теперь?

— Кстати, — оживляется Аня, — а я Жучка видела. Он ведь такой, жёлтый в красную крапинку?

Я молчу. Жучок серый, усики чёрные. Но на всякий случай — киваю. Хорошо, что она вообще его увидела.

— Я бы такого связала, есть подходящая пряжа, — продолжает Аня, — но он слишком уж маленький. Хотя даже хорошо, что он маленький, значит, пролезет со мной в операционную. Попрошу его не дышать на меня микробами. Он же нам помогает?

— Ну, что, Аня, готова? — слышу я негромкий голос Игоря Марковича за спиной.

Он подкрался тихонько, чтобы не разбудить спящую на лавочке медсестру. Бледный, не выспавшийся, в помятой, больше чем обычно, одежде, он открывает окошко и с наслаждением подставляет лицо под ветерок.

— А разве вы меня оперируете? — удивляется Аня. — А не… Вы, короче?

— Короче, я.

— Ура! Пойду маму обрадую!

— Она не спит?

— Она всю ночь не спит. Может, теперь заснёт? Ещё же есть время?

— Полно. Можешь, кстати, умыться. Зубы только не чисть.

Аня уходит, мы с хирургом остаёмся вдвоём.

— Давай! — кивает мне с ручки кресла Жучок.

— Игорь Маркович!

Он говорит: «Ш-ш» и кивает на медсестру.

— Игорь Маркович, почему вы не выгоните Александра Степановича? Он же плохой врач!

— Ничего серьёзного ему не доверяют, не волнуйся.

— Тогда зачем он нужен?

Медсестра ёжится под грубым серым одеялом, и Игорь Маркович закрывает окошко.

— Очень страшно, Таша, — говорит он задумчиво, — быть старым и никому не нужным. Я, правда, этого сам не испытал. Но ему страшно.

Он грустно улыбается и направляется к ординаторской.

— Пойду вздремну пару часов перед операциями. Если собираетесь и меня в шкафу запереть, пошли уж сразу, сдамся добровольно. Так устал, что могу и на халатах поспать.

Я чувствую, что багровею. Мне хочется сказать ему что-то наперекор, чтобы он не думал, что я маленькая пристыженная девочка. Ничего мне не стыдно!

— А очень глупо, — говорю я ему вслед, — не давать взрослым людям чистить зубы перед операцией.