Три повести - Виктор Семенович Близнец

Яшка, пятнадцатилетний паренек, был живым свидетелем ингульских боев. Он помнит до мельчайших подробностей всю операцию и может о ней рассказать без запинки. Если бы его вызвал сам Конев, командующий Вторым Украинским фронтом, Яшка Деркач, не моргнув глазом, отрапортовал бы ему про штурм Ингула и даже указал бы на некоторые недочеты нашего командования (Яшка, довольный, подтянул галифе, откашлялся и приложил руку к пилотке).

«Значит так, товарищ генерал… Извиняюсь, вам, говорят, недавно маршала присвоили. Поздравляю!.. — Яшка приосанился, как будто стоял не здесь, в безлюдной степи, а в блиндаже маршала Конева. — Значит так, товарищ маршал. Было тридцать две атаки на оборону противника. Скосят фашисты один ряд, второй подымается. Отдохнут наши гвардейцы на снегу, перевяжут раненых — и опять вперед. На тридцать третий раз фрицы не выдержали, напустили в штаны — и врассыпную. Так что Колодезное освобождено от фашистов. Подбито пятьдесят вражеских танков, двадцать самоходных орудий, а сколько гадов полегло — не считал, потому как очень, извиняюсь, противно…»

«А почему они, — спросит маршал, — за ваше село, как гнида за кожух, уцепились?»

«Очень просто, — скажет Яшка. — Когда вы их прижали к Ингулу, то им деваться некуда, только как через наш мост. Вот они и вцепились зубами в этот кусочек земли, что около самого моста, и не хотят пускать наших, пока технику свою не перебросят на правый берег. А перед этим, товарищ маршал, всех сельских женщин и детей согнали фашисты на рытье окопов. А тут морозы ударили: земля твердая, как гранит. Вот люди наши потихоньку, потихоньку и разбрелись. Все раздетые, и ни крошки во рту. А тут еще ударило за селом — их цистерны с бензином взлетели в воздух. Товарищ маршал, это мой брат Максим со своими друзьями устроил. Тогда фашисты совсем озверели, бросились на село, сожгли все дотла… Это вы, конечно, знаете…»

Потом, немного помолчав, Яшка добавит:

«Здесь и вы, товарищ маршал, ошибочку допустили. Вы их в лоб хлещете, а они зарылись в землю, как суслики, и сидят притаясь. Разве возьмешь их голыми руками? А ведь можно было обходом, по Бобринецкому шоссе, да с тыла… Поняли?» — И Яшка выложит свой личный план ингульской операции.

«Спасибо, товарищ Деркач! — пожмет ему руку маршал. — Учтем в дальнейшем… Так чем же вас наградить? Может, хотите гвардейское оружие или полный солдатский паек?»

«Одна просьба к вам. Нет ли у вас порошков от нервной болезни? — спросит Яшка. — Как убили Максима, мать совсем извелась: ни минуты покоя — голосит, бьется об пол, все сына зовет. У нее правое плечо и руку совсем отняло… А еще, товарищ маршал, если бы мне бинокль…»

В мыслях своих Яшка так отчетливо нарисовал картину встречи с Коневым, что даже послышался ему скрип хромовых сапог, короткий разговор маршала с ординарцем: «Выдать цейсовский бинокль!..» — «Есть выдать!» И черный кожаный ремешок обтянул Яшкину шею. На груди повис новенький глазастый бинокль. Гвардии рядовой Деркач посмотрел в бинокль, и вдруг… прямо на него… глянуло дуло винтовки. Мгновение — и пропало все: блиндаж, ординарец, желанный бинокль. Вместо этого — холмик земли, кто-то прилег за ним и целится в Яшку. Как ветром сдуло парня в ближайший окоп. Втянув голову в плечи («Сейчас пальнет!..»), Яшка прикипел к земле. Гух, гух, гух!.. — колотилось сердце. Ш-шш!.. — тихонько журчал песчаный ручеек, осыпаясь на дно окопа. А выстрела не последовало. Лишь погодя открыл Яшка один глаз, потом второй. Осторожно выглянул из окопа. Винтовка стояла торчком, присыпанная землей, и не качалась. А рядом, скрестив руки, растянулся солдат в зеленой шинели. Он лежал как-то неудобно, запрокинув голову, каска сползла в сторону, на виске — кровавое пятно. «Убитый… немец… Ух как напугал!»

Яшка выскочил из окопа и уже не шел, а бежал бегом. И долго чувствовал озноб во всем теле, словно кто-то целился ему в спину.

Пробежав с полверсты, Яшка осмотрелся: куда же его занесло? Степь круто обрывалась у маленькой речушки, что едва виднелась сквозь густое сплетение ивняка, камыша, осоки. Это была глухая терновая балка. Значит, он пробежал вдоль Ингула и, сделав крюк, попал в долинский совхоз. Далековато забрался.

— Эх, закурить бы сейчас, чтоб черти заплясали! — Немного успокоившись, Яшка прилег на траву и сладко потянулся. Его настороженное ухо уловило тихий плеск воды под ивами, сухой шорох камыша. — «Пить хочу, пить хочу», — просила какая-то птица.

Тихо…

Тепло…

Сон слепляет глаза…

Может, ветер, а может, вспугнутая утка качнула осоку — зашелестело вокруг. Яшка лег на живот и прислушался. Снова тот же озноб по спине. Фрр!.. — послышалось в кустах, и легкий шорох пробежал по камышу. Шах! Шах!.. — что-то зачмокало в болоте. Все ближе, ближе идет, подгибая под себя сухие кусты. Немец! Сейчас щелкнет затвором… Яшка прижался к земле. А из камышей выглянула чья-то голова…

Глаза.

Уши.

Лошадиная морда.

Кровь прилила к Яшкиному лицу. Земля словно поплыла под ним. Губы его задрожали.

— Лошадь… Стой, не бойся, лошадка родная! — чуть не рыдая, умолял обезумевший от радости Яшка.

Надо сказать, что в жилах у всех Деркачей, хотя и были они огненно-рыжие, как дубовые листья в осеннюю пору, — в жилах у Деркачей играла горячая цыганская кровь. Ну, если кровь — темное дело, то страсть к коням была в самом деле цыганской.

Яшкин отец, рыжебровый Гаврило Деркач, не слезал с коня с четырнадцатого по двадцать второй год. На своем прославленном Балагуре он проскакал всю Украину вдоль и поперек: от Мариуполя до Словечно, от Гадяча до Хотина. По каким только фронтам не носило его, каких только бандитов не косила его сабля!

И когда красный конник Гаврило записался в колхоз, стал он старшим конюхом. Так мать не купала своего сына, как он купал жеребят. Так парень не чистил сапоги, как чистил он племенных рысаков. Сладко спалось ему в седле, аппетитно елось в дороге. Но вот немец пошел войной, и погнал Гаврило своих коней на восток. На Дону окружили фашисты его табун. И сказал Гаврило: «Да лучше на дно реки, чем врагу в зубы…» И пустил своих коней вплавь по Дону-реке. А пули свистят, волны бурлят, а быстрое течение уносит табун в сторону. «Ну, мои гнедые-буланые, ну еще, еще немного — и берег…» Но не доплыл до