Екатерина Фурцева - «Я плачу только в подушку». Откровения «первой леди СССР»

Демичев интересовался моим мнением о Шауро[59]. Интересовался въедливо, подробно. Меня это удивило и насторожило. С чего бы это он интересуется моим мнением о своих сотрудниках? И почему так въедливо? Хочет убрать Шауро и ищет повод? Для этого я ему не нужна. Захочет – сам найдет. Готовит Шауро на мое место? Нельзя исключить такого хода. Обдумывала каждое слово. Старалась быть максимально объективной. Похвалила Шауро за душевность и терпение. Этим он выгодно отличается от Поликарпова[60]. Но Поликарпов был активнее Шауро и не боялся высказывать свое мнение. Так и сказала Демичеву: «Ваш Василий Филимонович без вас – пустое место. Ни на один вопрос не ответит, пока не посоветуется. Я предпочитаю обращаться не к нему, а к Тумановой»[61]. Потом спохватилась – не надо было этого говорить. Но уже вылетело. Боюсь, как бы теперь моя похвала не вышла Тумановой боком. Но она действительно хороший, грамотный сотрудник, превосходящий свое начальство по всем статьям. Несмотря на то, что руководящий опыт у нее совсем не тот, что у Шауро. За примерами далеко ходить не надо. Благодаря Тумановой в прошлом году не сорвались гастроли Большого театра в Японии. Артистов ехало много, выездной отдел напутал с документами, все, как водится, выяснилось в последний момент. Демичев был в отпуске. Пока Шауро до него дозванивался, Туманова решила все вопросы. Эти японские гастроли дорого мне обошлись. Наши лоботрясы не удосужились как следует ознакомиться с теми театрами, в которых предстояло выступать. Уже после подписания контракта выяснилось, что японские театры для наших спектаклей не приспособлены. Японцы, как и положено капиталистам, заявили, что готовы переоборудовать сцены за наш счет. Я опешила от такой наглости и потребовала от Трояновского[62], чтобы он нажал на японцев. Что за наглость? Мы же партнеры, делаем общее дело, крепим дружбу между нашими странами. Нельзя же так себя вести. В результате договорились, что будем перестраивать совместными усилиями, с помощью наших специалистов, но за счет японцев. По приезде в Японию артисты начали болеть один за другим. Сказалась перемена климата. Лето – жарко, душно, а у них ангины. Я умоляла – не срывайте спектаклей. Это же такой позор, такой удар по престижу. Гастроли прошли гладко, ни одного спектакля не отменили.

Под конец разговора Демичев вроде как в шутку спросил, кого бы я хотела видеть на месте Шауро. Наивный человек. Я давно на такие крючки не ловлюсь. Ответила, что мне все равно с кем работать. Теперь вся в раздумьях. К чему был этот разговор? Неужели в ЦК начинается новая возня? Демичев создает свою команду? Где ему. Он хоть и считается секретарем ЦК, но весу настоящего не имеет.

Склоняюсь к мысли о том, что дело не в Шауро, а во мне. Думаю, что Демичев хотел показать, как он ценит мое мнение. Раз уж советуется со мной по поводу его кадров. Не иначе как будет просить о чем-то.

После каждого заседания репертуарной комиссии горкома[63] мне приходится реагировать на «критику». В промышленности есть стандарты и коэффициенты. В искусстве их нет. Поэтому на комиссии можно всячески критиковать и репертуар, и театры вообще. Никто не сможет возразить. Критиковать выгоднее, чем хвалить. Критиковать означает проявлять принципиальность, бороться с недостатками. Борцы с недостатками делают карьеру гораздо быстрее тех, кто не борется, а работает. Увы, но это так. Тех, кто тихо делает свое дело, замечают в последнюю очередь. Пустая критика ради критики отнимает кучу рабочего времени. Управлению театров приходится собирать собрания. На худсоветах, вместо того чтобы обсуждать рабочие вопросы, обсуждают замечания комиссии. Каждое замечание вызывает обиды, театр начинает лихорадить. Тасуется репертуар, что тоже идет во вред делу. Как только наладится нормальный рабочий процесс, появятся новые замечания. И так без конца. Вся эта пустая «критика» организуется Шапошниковой[64]. Она меня ненавидит и всячески хочет мне досадить. Наверное надеется, что своими нападками сможет меня свалить. В глаза улыбается и льстит, но на заседаниях проявляет «принципиальность». Вражда наша началась на пустом месте, без повода. Зависть – вот единственная причина. Шапошникова мне завидует и потому так себя ведет. Я дважды пыталась поговорить с ней по душам. Пыталась объяснить, что, не конфликтуя друг с дружкой, мы сможем сделать больше полезного. Зачем нам конфликтовать? Какой смысл? Мы друг другу не конкуренты, дорожку не перебежим. Но напрасно я надеялась ее образумить. Мое поведение было расценено как проявление слабости. Шапошникова стала нападать на меня еще агрессивнее. Пришлось дать ей укорот. Дождалась, пока она в очередной раз наломает сдуру дров, и написала записку в ЦК с просьбой обеспечить министерству возможность нормально работать. Шапошникова получила хороший нагоняй и немного угомонилась. Но продолжает гнуть свою линию. В январе ходили слухи, будто ее собираются перевести в Минвуз[65] заместителем к Елютину[66]. Я обрадовалась – наконец-то жизнь разведет нас в разные стороны. Но радость моя оказалась преждевременной. То ли слухи были ложными, то ли Елютин сумел отказаться от такого «подарочка».

По большому счету дело не в Шапошниковой. Дело в «правилах», которые насаждаются повсюду вот уже десять лет. При Сталине было правилом работать сообща, во имя общего дела. Помню, как работала в райкоме во время войны. С одной стороны, было трудно – война. С другой – все старались помочь друг другу. К кому не обратишься, выслушают и сделают все возможное. А как же иначе? А потом ситуация изменилась. Людей начали натравливать друг на друга. И пошло это с самого верха. Такая уж позиция. Разве ЦК не может одернуть Шапошникову так, чтобы она угомонилась навсегда? Может. Но не хочет. Так им удобнее. Всегда есть за что «прижать» и меня, и ее. Разделяй и властвуй.

Репертуарной комиссии не понравились даже такие спектакли, как «Драматическая песня» театра Пушкина и «Инженер» Малого. Увлекаясь, члены комиссии начинают заниматься не своим делом. От обсуждения репертуара переходят к обсуждению художественных достоинств постановки. Слышится только критика, ничего не похвалят. Высказывания по поводу «Инженера» точь-в-точь повторяют статью из «Вечерки»[67] с отзывами зрителей. Догадываюсь о том, кто писал эти отзывы. Примитивный сюжет, слабая постановка и т. д. Пришлось напомнить товарищам, что это не шекспировский «Гамлет», а спектакль на производственную тему. Начни главный герой терзаться сомнениями и метаться из стороны в сторону, так вы же первые его раскритикуете. Обвините в безыдейности и прочих грехах. Сказала, что очень довольна спектаклем и хочу предложить его на телевидение[68]. Что же касается «Драматической песни», то иначе как «эталонным» назвать его не могу. И любой объективный зритель скажет то же самое. За основу взято одно из самых значимых произведений советской литературы[69]. Взято и бережно, с любовью и уважением, перенесено на сцену. Более выразительного спектакля я не видела. Как можно критиковать столь блестящую постановку? Как поворачивается язык? Видели ли сами критики «Песню»? Нет, наверное. Иначе бы сгорели со стыда, ругая ее. Поют с чужого голоса. Подпевают. Обидно за создателей спектакля, которые страдают без вины. В этом самая главная опасность конфликтов. В них невольно вовлекаются совершенно посторонние, непричастные люди. Им достается только потому, что Шапошникова не любит Фурцеву. Разве они в этом виноваты? Сама я никогда не опускаюсь до такого поведения. Если критикую, то адресно, прицельно. Не затрагивая ни подчиненных, ни кого-то еще. Считаю недостойным и неприемлемым сводить счеты через кого-то. Вообще не люблю сводить счеты.

Умер Михаил Ромм[70], человек, который был моим наставником в кино. Когда я начала заниматься вопросами культуры, то в кино не разбиралась совершенно. Могла высказать мнение как зритель. Не более того. Попробовала учиться самостоятельно. Я умею учиться сама. Но с кино так не получилось. Слишком уж сложная наука. Нужен был наставник, и им стал Михаил Ильич, человек огромного таланта, невероятной эрудиции и при всех своих заслугах удивительно скромный. Другие объясняют свысока, так, будто ты неуч, а они – гении. Ромм вел себя иначе. Ни разу не позволил себе подчеркнуть свое превосходство. Когда я восхищалась им, говорил: «Ну что вы, Екатерина Алексеевна, вот Эйзенштейн[71] был гений». О человеке следует судить по тому, как он отзывается о других. Послушать некоторых, так они пуп земли, а все остальные – ничтожества. Ромм был не такой. Он никогда не хвастался своими достижениями, несмотря на то что был одним из лучших советских режиссеров. Нет, он всегда хвалил других. Не раз приходил ко мне просить за своих учеников, но для себя никогда ничего не просил. Когда я предлагала помочь чем-нибудь, говорил, что ему ничего не надо.