Другая история русского искусства - Алексей Алексеевич Бобриков

По поводу «враждебного отношения к русской старине» Тенишева не преувеличивает; разрыв с москвичами и старорусским, московским культурным наследием как «удушливой византийской проповедью» был действительно резким и демонстративным. Так, например, Бенуа пишет о допетровской архитектуре как о «каких-то кубиках, на которые поставлены цилиндрики, увенчанные жалкими луковицами» (Мир искусства. 1903. № 12. С. 118). Можно представить, с какими чувствами это читал Адриан Прахов, организатор реставрации старых киевских церквей и строительства Владимирского собора в «русском стиле» (на тот момент, помимо прочего, — еще и советник Тенишевой).

Тенишева М. В. Впечатления моей жизни, (цит. по: www.belousenko.com).

Мир искусства. 1903. № 10/11. С. 175–176.

Там же. С. 176.

Наш замечательный XVIII век был в небрежении; красота Петербурга, воспетая Пушкиным, трактовалась как казенный, казарменный стиль; европейские влияния считались гибельными для русского искусства (Добужинский М. В. Воспоминания. М., 1987. С. 222).

Радлов Н. Э. От Репина до Григорьева. Пг., 1923. С. 29.

Достоевский Ф. М. Преступление и наказание. М., 2001. С. 540–541.

Бенуа А. Н. История русской живописи в XIX веке. М., 1995. С. 418–419.

Эрнст С. Р. Александр Бенуа. Пг., 1921. С. 20–21. Конечно, нужно помнить о том, что книга была написана и издана в 1921 году, и одной из задач ее была «демократическая» реабилитация Бенуа, начавшего делать музейную карьеру при советской власти, но это вовсе не исключает того, что Эрнст в данном случае абсолютно прав.

Цветной — условно. Петербургский графический стиль — при всем его японизме — сохраняет строгость и почти полную монохромность (по сравнению с московским — ярким — японизмом Билибина).

Это талант, порождающий в том числе гениев рекламы, умеющих превратить в миф, в икону — яблоко, тюбик крема, женские туфли.

В каком-то смысле опыт японских художников XVIII века — создателей системы массового производства изображений, тиража, печати — был именно опытом создания рекламного имиджа из любого пейзажного мотива, а кампания Хокусая по «продвижению» горы Фудзи может служить образцом для любого современного туристического агентства или рекламного дизайн-бюро.

Швидковский Д. Петербурга женское лицо // Наше наследие. № 75/76. С. 31.

Можно предположить, что впечатление лучших вещей Остроумовой-Лебедевой связано с силуэтным — легко читаемым и запоминаемым — характером образа (со своеобразным гештальтом). Может быть, именно этому она научилась у Уистлера (у японцев такой тональной силуэтности нет).

Маковский С. К. Силуэты русских художников. М., 1999. С. 30.

Понимание, близкое, например, Врангелю.

Феофилактов — московский Бердсли (впервые опубликованный в «Мире искусства» в 1904 году, а затем публикующийся в выходящем с 1904 года журнале «Весы») — иногда похож на Сомова по мотивам и силуэтной технике, но он более банален и часто вульгарен. Московское рококо — это, по-видимому, какой-то оксюморон.

Даже театральный — балетный — спектакль предстает как видение (одна из любимых тем Сапунова этого периода); балет неродившихся или умерших балерин.

Впрочем, постепенное формирование символизма (уже скрыто присутствующего в сентиментализме с его «мечтательностью») начинается раньше; в случае «Голубой розы» вообще невозможно разделить сентиментализм и ранние формы символизма.

Многие вещи раннего Кузнецова, сделанные в «гобеленной» эстетике, утрачены: например, панно на «метерлинковские» темы (1903). «В этих огромных картинах, имитировавших гобеленную технику, возникали фантастические, как бы все время меняющиеся и движущиеся по кругу условные формы» (Русакова А. Л. Символизм в русской живописи. М., 2002. С. 217). «Кузнецов в 1903 году <…> исполнил цикл из семи картин, названных им гобеленами (три из них — „Тоска“, „Мотив гобелена“, „Северный гобелен“ — воспроизведены в журнале „Искусство“ № 2 за 1905 год)» (Сорокин И. Саратов Павла Кузнецова. Заметки местного жителя. Цит. по: base.spbric.org).

Эта тема растворения, дематериализации, исчезновения идет не столько от Борисова-Мусатова, столько от московской группы, работающей в театре, — в частности, от раннего Сапунова.

Любопытно, что в мастерской Куинджи почти не было русских по происхождению учеников (за исключением, пожалуй, Аркадия Рылова) — преобладали выходцы из Прибалтики. И стиль мастерской Куинджи был вполне космополитическим. О скандинавском влиянии уже упоминалось. Так, Рерих в «Богатырском фризе» (особенно в «Баяне») очень близок Галлен-Каллеле, и это результат не столько подражания, сколько общей направленности поисков (сам Галлен-Каллела прошел примерно тот же путь — от натурных этюдов в духе салонного импрессионизма к архаизированному стилю сюжетов «Калевалы»). Поздний романтический стиль Рериха, конечно, можно назвать национальным, русским — и по характеру сюжетов, и по характеру стиля (Рерих после 1902 года близок к позднему Сергею Малютину — например, к его «Кащею» — и вообще к позднему абрамцевскому стилю; более того, он несколько лет работает в Талашкине у княгини Тенишевой); и все-таки точнее будет называть этот романтизм не русским, а именно северным (русско-прибалтийско-скандинавским).

Эти <…> бесконечные заборы, глухие задние стены домов, кирпичные брандмауэры без окон, склады черных дров, пустыри, темные колодцы дворов — все поражало меня своими в высшей степени острыми и даже жуткими чертами (Добужинский М. В. Воспоминания. М., 1987. С. 23).

Впрочем, это чувство скорее Блока («ночь, улица, фонарь, аптека»), чем Достоевского.

Чулков Г. Александр Блок // Годы странствий. Цит. по: blok.ouc.ru.

Блок А. А. Ирония // Собр. соч.: В 8 т. Т. V. М.; Л., 1962. С. 345.

Врангель, главный идеолог «скурильности» в искусствоведении, описывал помещичье самодурство как особенность русской культуры от Петра I до Николая I. Он особенно остро чувствовал неуместность портиков и статуй античных богов среди северных болот, но находил эту неуместность очаровательной и даже восхитительной. Он очень сожалел, что культура русских