Наталия Литвинова - Любовь моя безгрешна

А ведь Жуковский был еще опекуном и внучек Екатерины Афанасьевны Протасовой! Саша ненадолго пережила свою старшую сестру: она скончалась в Италии от чахотки в 1829 г., и Екатерина Афанасьевна осталась одна с маленькими детьми на руках. Отныне ее надежда - только Жуковский и Мойер, и их заботами, хлопотами и любовью она будет жить.

Через год после гибели Пушкина умер Воейков. И вновь Василий Андреевич стал опекуном над оставшимся имуществом своего бывшего друга и отвратительного домашнего тирана, Александра Воейкова. Каково же было его изумление, когда, разбирая бумаги покойного, он обнаружил, что тот - тайно ото всех! - содержал бедных вдов и сирот. "Вот и разгадывай тут природу человека!" - писал Жуковский, прощая Воейкову всё содеянное им зло.

Мойер и Екатерина Афанасьевна с внучками переехали их Дерпта в Мишенское, где через год скончалась та, чья воля не дала соединиться двум любящим сердцам, еще при жизни потеряв мужа и обеих дочерей и чьим заступником на закате дней стал отвергнутый ею жених ее дочери - какая злая игра судьбы!

Все эти трагические ранние утраты: смерть отца, любимой единокровной сестры Варвары Афанасьевны, ближайшего друга Андрея Тургенева и последовавшая позже кончина матери приемной и тут же родной - безусловно, сформировали творческую позицию раннего Жуковского. Его баллады, действие которых в основном разворачивается на фоне мрачных средневековых пейзажей, описывают - при всем разнообразии сюжетов и персонажей - по существу одну и ту же ситуацию: двое любящих не могут соединиться, вступая в неразрешимый конфликт с Провидением, которое приводит их к гибели, зато после - в горнем мире - их ждет неземное счастье и долгожданное слияние разлученных при жизни душ:

И нет уж Минваны...

Когда от потоков, холмов и полей

Восходят туманы,

И светит, как в дыме, луна без лучей

Две видятся тени:

Слиявшись, летят

К знакомой им сени...

И дуб шевелится, и струны звучат. ("Эолова арфа", 1814)

Дни любви, когда одною

Мир для нас прекрасен был,

Ах! Тогда сквозь покрывало

Неземным казался он...

Снят покров; любви не стало;

Жизнь пуста, и счастье - сон.("Таинственный посетитель", 1824)

Но эти же человеческие утраты, список которых пополнялся с трагическим постоянством: гибель Андрея Кайсарова, сумасшествие Батюшкова, смерть Маши Мойер и Саши Воейковой, гибель Пушкина - фиксируя творческое мировоззрение Жуковского,формировали вместе с тем и его жизненное кредо: Бог не дал ему личного, земного, обыкновенного счастья, значит, он будет жить счастьем близких ему людей, по мере сил и возможностей устраивая их будущность. А сил и возможностей Господь отпустил ему достаточно!

Судьба Жуковского явила удивительный пример слияния литературы и жизни: реальные утраты воплощаются в условные романтические сюжеты и, утверждаясь в них, укрепляют убеждение поэта в невозможности для себя личного счастья.

Но на закате жизни та же судьба, казалось, решила изменить злосчастный рок поэта и подарить ему последний шанс: любовь очаровательной 19-летней Елизаветы Рейтерн.

11.

С отцом Елизаветы, немецким художником Гергардтом Рейтерном, Жуковский познакомился еще в 1826 г., когда отдыхал и лечился в Эмсе. Гергардт Рейтерн был в свое время русским гусарским офицером, участвовал в войнах с Наполеоном, а в "битве народов" под Лейпцигом потерял правую руку. Вышел в отставку, выучился писать и рисовать левой рукой и сделался широко известным живописцем. Через год, благодаря хлопотам Жуковского, Рейтерн стал придворным художником, получавшим жалованье от российской казны. В течение последующих лет, отправляясь в заграничные путешествия, Жуковский постоянно его навещал.

Белокурая мечтательная Лиза росла на его глазах. Из прелестного, беззаботного пятилетнего ребенка она превратилась в угловатого задумчивого подростка и, наконец, в полную очарования, грации и ума девушку. За долгие годы она привыкла к визитам Жуковского и с нетерпением ожидала каждой новой встречи с этим веселым, жизнерадостным и в то же время немного печальным русским поэтом, покорившим ее душу своими тягуче-напевными, полными трагизма любви балладами.

И вот в 1840 г. в сердце юной Елизаветы вспыхнула любовь к уже пожилому, но по-прежнему обаятельному, отзывчивому, с несостарившейся возвышенной душой Василию Андреевичу Жуковскому. Он не мог не ответить ей взаимностью.

Родители Елизаветы не стали чинить препятствия их любви, несмотря на очевидный мезальянс: разница в возрасте составляла 38 лет! Видя их сердечную привязанность друг к другу, Гергардт Рейтерн сказал Жуковскому, что окончательное решение принадлежит его дочери, а он, со своей стороны, не будет ни отговаривать ее, ни, наоборот, упрашивать.

Таким образом, в апреле 1840 г. состоялась помолвка. Жуковский срочно вернулся в Петербург, подал в отставку (хотя ему предложили новую работу: учить русскому языку немецкую принцессу, невесту Великого князя Александра Николаевича), завершил многие дела, в том числе и связанные с хлопотами о других людях, устроил детей Саши Протасовой-Воейковой, посетил могилу Маши в Дерпте, словно прося ее благословения, и, вновь окрыленный надеждой на личное, семейное счастье и очарованный взаимной любовью (без трагической невозможности встречать каждый день вместе), он возвратился в Эмс, к невесте, которую почти боготворил:

О, молю тебя, Создатель,

Дай вблизи ее небесной,

Пред ее небесным взором

И гореть, и умереть мне,

Как горит в немом блаженстве,

Тихо, ясно угасая,

Огнь смиренныя лампады

Пред небесною Мадонной.

(А ведь и Пушкин, обращаясь к своей невесте, Наталье Николаевне Гончаровой, сравнивал ее с Мадонной!)

В июне 1841 г. Василий Андреевич Жуковский обвенчался с Елизаветой Рейтерн в православной посольской церкви в Штургарте. Они поселились в просторном двухэтажном особняке в Дюссельдорфе, где впоследствии будет подолгу живать и работать Гоголь, где и сам Жуковский примется за монументальный труд: перевод на русский язык гомеровской "Одиссеи". Он будет так этим увлечен, что, может быть, впервые в жизни на время забудет о тех, кто остался на Родине. Вяземский, в отчаянье от своего бессилия в борьбе с Булгариным и официозом в литературе и со всеобщим доносительством в быту (Бенкендорф вскоре умрет, но дело его переживет его самого на добрые полтораста лет!), взывал к Жуковскому: "Не забывай, что у тебя на Руси есть апостольство и что ты должен проповедовать Евангелие правды и Карамзина за себя и за Пушкина".

А тем временем у Жуковских родилась дочь, которую назвали Александрой (смею думать, в честь любимицы и крестницы поэта Саши Протасовой). Но неожиданно у жены Василия Андреевича начинается затяжная нервная болезнь: ее раздражает яркий свет, громкие голоса, она не хочет никого видеть: ни новорожденную, ни мужа, ни родителей, на глаза ее постоянно наворачиваются слезы... Сейчас нам эта болезнь знакома под названьем "послеродовой депрессии" и лечится она курсом антидепрессантов, а тогда - только любовью и заботами ближних. В течение долгих месяцев Жуковский не отходит от постели жены, ухаживая за ней с тем милосердием и самоотречением, на которое только он был способен. И болезнь на время отступает.

Через три года у них родился сын Павел, который, когда вырастет, станет известным художником и сделает все, чтобы сохранить в памяти потомков добрые дела его отца, его стихотворные и графические архивы. Но в этом же году Жуковский пережил еще одну тяжелейшую утрату: умер самый близкий его друг, Александр Иванович Тургенев, с которым они познакомились почти полвека назад, в 1797 г., и прошли рука об руку долгий тернистый путь, радуясь счастливым мгновениям и удачам друг друга и поддерживая в минуту тревог и сомнений: "Мой пятидесятилетний товарищ жизни, мой добрый Тургенев переселился на родину и кончил свои земные странствия". Но эта же утрата напомнила Жуковскому о тех, кто еще нуждался в его помощи и заступничестве в этой жизни; он выбирается из "кокона затворничества" и вновь хлопочет об оставшихся в живых декабристах, добивается трехлетнего денежного пансиона для Гоголя и всерьез задумывается о возвращении в Россию. Но надеждам на скорый переезд не суждено было сбыться из-за вновь начавшихся мучительных меланхолических приступов болезни его жены: "Последняя половина 1846 г, - записал он в дневнике, - была самая тяжелая не только из двух этих лет, но и из всей жизни! Бедная жена худа как скелет, и ее страданиям я помочь не в силах: против черных ее мыслей нет никакой противодействующей силы! Воля тут ничтожна, рассудок молчит... Расстройство нервическое, это чудовище, которого нет ужаснее, впилось в мою жену всеми своими когтями, грызет ее тело и еще более грызет ее душу. Эта моральная, несносная, все губящая нравственная грусть вытесняет из ее головы все ее прежние мысли и из ее сердца все прежние чувства, так что она никакой нравственной подпоры найти не может ни в чем и чувствует себя всеми покинутою... Это так мучительно и для меня, что иногда хотелось бы голову разбить об стену!" В довершение к этому и сам поэт начал слепнуть.