Андрей Марченко - Литерный эшелон

– Что ж… Доверие ваше оправдаю. И доверие Ленина также… После – я возвращаюсь в столицу, а так как вы останетесь здесь – будем прощаться…

Комиссару не хотелось снова выходить в степь, в зиму с таким страшным холодом и ветром. Но еще меньше хотелось оставаться в этом завалящем городке. А вот попасть в столицу – хотелось.

Наживка оказалась проглоченной, комиссар кивнул:

– Я с вами… Я тоже хочу оправдать доверие Ленина.

В себя Андрей пришел от ведра воды, выплеснутой в лицо.

Немыслимо болела голова, словно после грандиозной попойки. Неожиданно это показалось Андрею логичным: всю страну кружит словно в пьяном угаре – должно же хоть у кого-то наступить похмелье.

Данилин осмотрелся. В комнате, кроме него имелось четыре человека. Главным был, очевидно, человек в кожаном бушлате. Имелись еще двое солдат и какой-то очкарик.

За окном стремительно темнело. На улице было видно солдат, будто бы пехотный батальон. Напротив стояла небогатая сельская церквушка. Над входом в нее ветер трепал красный стяг.

Было холодно даже в доме. На окне мороз рисовал неприличные рисунки.

Комбат смотрел на Андрея, тот глядел на комбата. Странно, но полковник Данилин совсем не чувствовал ненависти к противнику. Ведь тот просто оказался хитрее, искуснее. А вокруг шла война, пусть и гражданская, но все равно – работа для солдата. Ничего личного, только работа…

К тому же этот вчерашний унтер-офицер, одетый в шинель со споротыми погонами решил часть недавней проблемы. Теперь только он, Андрей, знает… Знает… Знает о чем?

Болела голова.

– Кто вы такой? Откуда вы?.. – вопрошал комбат.

– Андрей… – фамилия уже далась труднее. – Данилин.

– Ваше звание?.. – спросил комбат, сверяясь с бумагами.

Попытка вспомнить обернулась вспышкой головной болью.

– Ничего не помню… Ничего… Голова болит очень…

Комбат обошел вокруг Андрея, осмотрел его словно диковинное животное или скульптуру. Заметил медальон на шее, открыл его. Увидел фото Аленки, Фрола и Арины.

– Твоя семья? – спросил комбат.

Андрей посмотрел на лики смутно знакомые…

Пробормотал:

– Не помню. Не помню…

– Что с ним? – спросил комбат у присутствующего очкарика.

– Может быть – потеря памяти. Амнезия, – ответил тот.

– Гхм… Любопытственно. И когда он вспомнит?

– Может – сегодня же. Может – никогда.

Комбат задумался, но ненадолго.

– Отправить в штаб к генералу Духонину! – распорядился он. – Никакого толку с него. Не буду я ждать, пока он что-то вспомнит. Ты уж прости, только прямо сейчас мы тебя не расстреляем. Ночь на дворе, а вести к проруби далеко. Пристрелить тебя у порога – так ведь волки расплодились без меры, к чему их сюдой приваживать. Живи до утра – так и быть, ну а далее – прости-прощай.

Очкарик вздрогнул: Николая Николаевича Духонина убили еще в семнадцатом году. И, ежели у него имелся штаб, то где-то там, на небесах…

– Петя… Петруша… Это неправильно… – забормотал очкарик. – Он же ничего не помнит. Он новый, чистый человек. Tabula rasa. Чистая доска! А ты его – расстрелять!

– Любопытственный случай, очень любопытственный. – согласился комбат. – С одной стороны – он беляк, враг, контра. С другой – не помнит ни хрена. Можно ведь было его оставить в живых, перековать в сознательного члена советского общества. Да вот беда, что будет, коли он лет через пяток вспомнит, что он белая кровь, золотопогонник?

И комбат дал знак, означающий, что Андрей ему боле не интересен.

Данилина вывели, препроводили в соседнюю хату, в которой отдыхали красноармейцы. Втолкнули в комнату маленькую, без окон. В ней имелся шкаф и скрипучая железная кровать. За толстой дверью шумно отдыхали красноармейцы. Через широкую щель под дверью проникал свет и густой махорочный дым, а также ругань.

Судя по фразам играли в карты, в «шестьдесят шесть».

Андрей осмотрел комнатушку, пытаясь рассмотреть путь к побегу – такового не имелось. Открыл шкаф – он был совершенно пустым, за исключением густого лавандового запаха.

Заглянул и за шкаф. В уголке, между ним и стеной висела иконка, совсем маленькая листовушка в пядь высотой. С нее через щель на мир печально глядел Спаситель.

Верно, когда начались большевистские безобразия, угол заставили шкафом, да об образе забыли.

В последнее время Андрею было все тяжелее верить в Бога. Похоже, он не то что отвернулся от России, но и за себя и своих слуг постоять не мог. И у иконы был, наверное, один путь – к дровам, в небытие.

Как, кстати и у Данилина.

И поэтому Андрей подмигнул Христу.

– Что, тяжко ноне? – спросил он у святого лика.

Тот был безмолвен, улыбаясь по-прежнему печально.

– Ну что с тобой делать?..

Данилин задумался: и, правда что? Впереди его ждала пуля да яма. Только бросать Христа здесь, среди чужих ему людей тоже не хотелось.

И сняв образок со стены, Андрей спрятал его под рубашку.

– Говоришь, как у Христа за пазухой? – спросил он кого-то.

И прилег на лавку у стены.

В ночь перед расстрелом спалось донельзя крепко.

Утром Андрея растолкали ни свет ни заря:

– Эй, контра… Просыпайся что ли…

Андрей потер глаза: что такое? Ах да… Сейчас его расстреливать поведут. Отчего-то не было ни злости, ни желания бороться. Была только апатия, сонливость, и нежелание покидать теплую хату.

Перед ним стояло трое. Двое совсем молодых солдат, почти детей, и третий – их командир. Тот был, пожалуй, лет тридцати, с небогатой бороденкой. В голове у Андрея промелькнуло, что так должен выглядеть какой-то поп-расстрига.

– Дал бы я тебе поспать, да вот времени нет вовсе! – сообщил старший. – Давай-ка я тебя быстренько шлепну, а ты уж на том свете не отоспишься.

Андрея вывели из дома и повели за околицу, к реке. Вели в одной рубашке, галифе и сапогах. С реки только раз дунул ветер и пробрал до косточек.

– Сапоги у него ладные… – бормотал один из молодых. – Я их себе возьму. Нечто так можно: беляк в сапогах, а я – в обмотках…

И косился в сторону командира: нет ли у того иного мнения насчет сапог. Но тот, похоже, думал о совершенно ином.

– Эй, господин полковник, погляди как кругом хорошо-то! – болтал бородатый. – Птички-то поют, солнышко светит. Плирода, просторы вокруг! А воздух тут, воздух! У нас на заводе такого воздуха и днем с огнем не сыщешь! Это ж какими дураком надоть быть, чтоб сегодня сдохнут. А ты, выходит, сдохнешь сегодня! Ну, туда тебе и дорога! Мы землицу от таких как ты почистим, да и ладненько… Заживем вольготно, а тебя в прорубь, рыбам на корм. А весной я ту рыбу поймаю, да съем!