Крокодилий остров (СИ) - Клявина Татьяна

Тело, расслабленное от вина, но не отяжелевшее от пищи, пожелало движения. Женщина кивнула спутнику, но тот или не понял, или пока не был готов танцевать. Элейн поднялась, потянулась, от чего на груди блуза с открытыми плечами сползла чуть ниже — ещё немного и будет слишком откровенно, — и прошла в центр зала.

Две танцующие пары кружились по бокам от Элейн под неспешные переливы «Я был в дальнем краю, повстречал там друга-жирафа, назвал его Ийохим». Капитан обхватила себя за плечи, отдаваясь мелодии, мурлыча в такт: «Ты был длинноног, мой жираф, ты голову мне на плечи склонял… — тут вступала скрипка с таким щемящим звоном, что все понимали: грядёт беда, — и звук обрывался, и барабан вместе с трубой поднимали в памяти новые строки: — Я не уследил за тобой, в капкан ты медвежий попал. Мой друг Ийохим, я был предан тебе, как и морю. Но море пленило меня на этом клочке земли… — и вновь рвала душу скрипка, вызывая припев: — Но море пленило меня, Ийохим, на этом клочке земли. На этом клочке земли, Ийохим, вместе с тобой. Вместе с тобой у обломков моего корабля…»

Элейн почувствовала на талии крепкие ладони. Горячий родной запах. Спиной прижалась к груди. Не открывая глаз, подняла руки над головой, зарылась пальцами в густые волосы Данхо. Ощутила на шее его дыхание и поцелуй. И снова. И снова. Не давал повернуться к нему. Покачивал в такт музыке, целовал. Истома, сладкая, как первый летний бриз, заполнила Элейн, и жар её тела стал красноречивей любых слов.

Данхо увлёк свою женщину в крошечный номер тут же на корабле, повалил на широкую кровать, лёг сверху, опираясь на локти. Губы были обветренными, но такими сладкими от вина, а дыхание таким распалённым, что Элейн готова была на всё.

Широкая ладонь опустилась на грудь, заскользила, отодвигая тонкую ткань, обнажая белую кожу с тёмным ореолом, который тут же накрыли губы, уже не сухие от продолжительного поцелуя.

Колено Данхо развело ноги Элейн в стороны, тугая ткань брюк обхватила бёдра, натянулась, будто призывала сорвать себя с тела. Но мужчина не спешил. Хотя еле сдерживался. Женщина протянула руку, желая коснуться его там, где заканчивалась высокая шнуровка на поясе штанов, которые также желали избавления от рвущейся наружу плоти. Но Данхо не позволил. Перехватил, пригвоздил томным взглядом и сделал всё сам. Одежда освободилась от тел, желавших лишь одного — слияния.

И горячая сладкая боль раскалённого гиганта пронзила Элейн, вызвав протяжный стон. Данхо медленно двигался, прижимая к плечам ноги женщины, целуя их, облизывал пальчики, покусывал, рычал и не останавливался, с каждым толчком заявляя своё право на эту прекрасную леди.

А она была только за, выгибаясь навстречу ему, скользя ладонями по его бокам, ягодицам и бёдрам, ожидая, что скоро окажется сверху и будет властвовать над этим роскошным телом, смотреть в эти невероятные глаза и шептать то же, что и он: «Я люблю тебя. Я буду всегда тебя любить. Я принимаю тебя сейчас и вовек».

И это будет самой простой и понятной истиной, которая может быть между двумя людьми.

Последний день перед отплытием с острова Бумеранг был посвящён набору команды. Элейн и Данхо в сопровождении пары ребят с корабля отправились в ближайшее место заточения узников. Следовало начать с самых буйных, ведь чаще всего у них, кроме собственных мнений и крепких тел, было множество историй о том, как и чем сейчас жил мир.

Серпантин дороги, проходящий мимо огромного ветхого, но не раз выручавшего своим светом маяка, имел боковой проход к поляне, на которой с шатрами расположились гости острова. Да, не пираты. Да, такое было редкостью. Бродячий театр — таких пускали на остров, ведь музыка и море, маски и разбойники были тесно сплетены с давних времён.

Пёстрые полосатые шатры надувал ветер. Люди в тёмных облегающих одеждах и ярких перчатках жонглировали, танцевали, глотали факелы и шпаги. Немногочисленные зрители покатывались со смеху. Элейн, остановившись у развилки, не выдержала и свернула к шатрам. Давно не встречались бродячие актёры, вдруг, у них есть какая информация.

Человек в зелёных брюках, фиолетовом фраке и огромных рыжих, начищенных до блеска ботинках поднял шляпу, приветствуя подошедших.

— Леди и дедди, прошу вас, смотрите, не уходите, вкусите! Плените монетой наши умы, мы не хитры, но поживе верны! Мы обошли все моря и поля, горы, равнины и города. Кто-то сказал, что всё зря? Нет, уверяю! Себя вам вверяю и труппу мою. Я вам всем пою, что не кончится жизнь, как не кончится море. И мы все ликуем на этом просторе. Мы станет безумной игрою, где каждый сам себе бог, где, покинув порог отчего дома, не взяв ни монеты, ни слова, отправимся в путь. Из черни мы станем князьями. Так было и будь! Так станем друзьями! Приветствую вас я, Луи Томасон.

Элейн склонила голову к плечу, с улыбкой глядя на приплясывающего, уже не молодого мужчину, этого Луи, приказала:

— Данхо, дай ему монет. Он мне нравится.

Рулевой растянул завязки кошеля. Луи с поклоном принял деньги, указал на свободные места.

— Мы ненадолго. А вы с кем отправитесь дальше? — спросила Элейн.

— С кем море пошлёт, — с грустной улыбкой сказал весельчак.

По пляжу Крокодильего острова медленно брёл человек. Его преследовала тихо жужжащая муха. Разорванная одежда, напитавшаяся солью моря, почти не колыхалась на ветру. Голову и спину от палящего солнца закрывала шкура белого крокодила, прожившего свои сто тридцать лет на острове, не отведав за всё время и капли людской крови. Длинный хвост волочился по серовато-жёлтому песку, оставляя между узкими следами ног тёмную борозду, в которой почти сразу поднималась вода.

Зелёно-оранжевые тени от пальм больше не падали на человека, перекинулись на джунгли по левую руку. Время шло к закату. Очередному закату на этом безлюдном острове. Очередной ночи без ветра и дождя.

Лазурные воды терялись в дымке по эту сторону миража. И в нём, будто в тумане или мутном зеркале проступали гротескные, но уже такие привычные человеку образы: обломки кораблей, чёрные от воды внизу и охристо-белые, опалённые солнцем, сверху. Красно-серые рифы, торчащие то тут, то там из ряби волн, будто следили за идущим. А он, не признаваясь себе, — за ними. И даже маленькое надоедливое насекомое так не заботило путника, как эти надуманные взгляды. В каждом из которых чудились глаза знакомых.

Человек подслеповато щурился. Очки с разбитыми стёклами остались где-то на дне морской пропасти вместе с остальными вещами. Сожалеть о них было бессмысленно. Муха села на щёку. Поднялась костлявая рука и сразу опустилась. Насекомое упало замертво на песок. Кровь человека была ядом для всех, кроме него.

Он смотрел мутно-голубыми глазами вперёд и брёл, не сбавляя шаг. До конца острова, где поздней осенью, если верить расчётам, случались отливы и можно почти посуху перебраться на соседний остров Бумеранг, было ещё очень далеко. И по расстоянию, и по времени, а уж до того самого отлива ещё месяцев пять.

Человек хмыкнул, представив, как все удивятся, увидев его, выходящего из тумана со шкурой белого крокодила на спине. Удивятся, если он доживёт. Человек покачал головой. В правом ухе тяжело качнулась капля из алого, будто полупрозрачного камня. Символа братства Вечности.

Луи подошёл к Элейн в конце представления.

— Леди, хотите вольных фантазий?

— Если за них не порят плетью… — пропела капитан строку из популярной ныне песни. Луи подхватил:

— Если того не видят дети. Если глаза их и ушки закрыты, порите меня. Порите меня, терзайте плоть. Ведь я в своей правде дошёл до грани и скоро, смотрите, перевалюсь.

— Так о чём вы хотели поговорить, Луи? — мягко улыбнулась Элейн.

Шумела от ветра трава на поле, гомонили зрители, колыхались шатры, равномерно на прибрежные камни накатывали волны, бренчали струны, гудели трубы, барабаны ритмично звали в пляс под лихой перелив гармошки. Если закрыть глаза, вся эта какофония звуков сливалась в прекрасную мелодию. А если не закрывать, всё тоже было очень даже хорошо.