В. Эфф - По ту сторону

— Слушаю, — мистер Броун немедленно взял трубку, — есть новости? Как? Что?

Секретарь, широко раскрыв глаза, смотрел на мистера Броуна, точно пытаясь по его лицу угадать характер сообщаемых ему известий.

— Сейчас приеду, — лаконически сказал Броун и, не поворачивая головы, приказал: — немедленно автомобиль…

Через десять минут Генри Броун сидел в приемной начальника тюрьмы н слушал взволнованные пояснения следователя.

— Вы понимаете, мистер Броун, каких усилий мне стоило вырвать у арестованного признанье в том, что ему известно местопребывание вашей дочери… Мой многолетний опыт заставлял меня быть уверенным в том, что преступник знает все, но не хочет признаться. Но я заставил его это сделать. Заставил ценой невероятных ухищрений и тонко поставленных допросов…

Начальник тюрьмы, прищурившись, слушал следователя, размышляя про себя о том, какую часть премии ему удастся получить в свою пользу.

— Отдавая дань проницательности моего достоуважаемого коллеги, — заговорил он скрипучим голосом, — я не могу не указать на то обстоятельство, что признанию арестованного в значительной степени способствовал тот режим, который я к нему применил: души по утрам, гимнастика и т. д..

— Разве у вас так сильно заботятся о здоровьи заключенных? — спросил Генри Броун, посасывая свою сигару.

— Несомненно, дорогой мистер Броун, — ответил начальник тюрьмы, отведя глаза от насмешливо усмехавшегося следователя. — Ведь Америка — это самая гуманная страна в мире…

Торжественную речь начальника тюрьмы перебил чей-то язвительный голос:

— От наивности до наглости один шаг, и притом очень небольшой…

Начальник тюрьмы повернул голову. В дверях в сопровождении конвоиров стоял Жозеф Делакруа, улыбающийся, гладко выбритый, сверкавший безукоризненно расчесанным пробором. Арестантского халата уже не было; его сменил удобный серый костюм, срочно привезенный из квартиры Жозефа.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил мистер Броун, разглядывая Жозефа с самым пристальным вниманием.

Делакруа непринужденно придвинул себе мягкое кресло и удобно уселся, закинув ногу за ногу.

— Так это вы, мистер Броун, похлопотали о помещении меня в этот первоклассный отель? — спросил Жозеф, насмешливо сощурив левый глаз. — В гуманной Америке, я полагаю, не найдется лучшего?

— В какой отель?

Теперь, когда Жозеф знал, что лишь несколько часов отделяют его от свободы, им овладела веселая беззаботность, ему нравилось испытывать терпение консервного короля, уклоняться от прямых вопросов и чувствовать себя хозяином положения. Но мистер Броун отнюдь не был расположен терять время.

— Довольно шуток, мистер Делакруа, — сказал он, тяжело переводя дух. — Я приехал сюда не затем, чтобы спорить с вами об американской конституции. Где Элинора, я вас спрашиваю?

— Вот именно, — подхватил следователь, — где находится мисс Броун?

Жозеф задумчиво затянулся папиросой. Ароматный дымок голубыми кольцами поднимался к потолку.

— Это вопрос, на который довольно трудно ответить…

— Так зачем же, чорт возьми, вы заставили меня приезжать сюда? — крикнул потерявший терпенье Броун.

— Я могу предоставить вам возможность говорить с Элинорой, — сказал Жозеф, — но…

— Скорей же!

— Но… Вы должны предварительно засвидетельствовать этим джентльменам, что я не Дэвиссон, а Делакруа, что я но имею никакого отношения к стачке в Нью-Джерсее, что я не преступник, что я…

— Хорошо, — перебил Броун, — все подтверждаю…

— И затем давайте чек.

Броун вынул из кармана автоматическое перо…

— Сколько?

Следователь приподнялся с кресла и, заглядывая Броуну в глаза, шопотом произнес:

— Миллион долларов, как сказано…

Жозеф окинул следователя презрительным взглядом.

— Погодите, мистер Броун…. я передумал: вы дадите мне чек после того, как поговорите с Элинорой. Я не требую аванса.

За спиной Броуна следователь показал Жозефу кулак. Жозеф усмехнулся.

— Ваша машина здесь?

— Да, — ответил Броун.

— Поедем сейчас же в лабораторию. Только без этих господ, я полагаю… По дороге я расскажу вам все, что знаю.

Провожаемые изумленными взглядами следователя и начальника тюрьмы, Броун и Делакруа вышли из канцелярии.

Медленно ползли минуты и часы.

Нельзя было сказать точно — сколько времени протекло после катастрофы, после того таинственного взрыва, который выбросил трех человек за пределы земли.

Лизанька Штольц настойчиво уверяла, что прошла уже целая вечность, Громов в ответ философски пожимал плечами, а Щур погружался в какие-то сложные вычисления, результат которых был всегда различным.

— Брось считать, Мишка, устанешь, — говорила Лизанька. — Главное береги свое здоровье…

— Погодите черти, — откликался хмуро Щур, — вот как дважды-два, я докопаюсь до самой сути.

Время ползло непрерывным потоком и на его пути не было никаких отметок, никаких особых точек, которые можно было бы использовать для отсчета. В равнодушном свете холодных ламп день не сменялся ночью и утренняя заря не разгоралась на смену вечерней; лишь играли золотые блестки света в неровностях глянцевитого серого камня, ставшего тюрьмой для трех человек, перенесенных сюда загадочной прихотью слепого случая.

Часы на руке у Щура ходили как-то странно: после двенадцати они иногда показывали одиннадцать, иногда восемь, иногда вообще не двигались с места. Щур потратил немало времени на то, чтобы отрегулировать их ход, руководясь более или менее постоянными отрезками времени, протекавшими между подачами пищи в лифте — напрасно. Кончилось дело тем, что Щур сломал пружину и со злостью забросил часы в угол.

Радио безмолвствовало. После того как выразительная тирада Боба Уолкера прозвучала, искаженная репродуктором, под серыми сводами зала, ни один звук не был принят; настойчивые усилия Громова и Щура, десятки раз переменивших схему, не увенчались успехом.

Быть может именно это обстоятельство явилось причиной безмолвия приемника; есть основания думать, что если бы Громов продолжал работать на прежней схеме, на той самой, которая была выбрана начала и дала хорошую слышимость, сигналы профессора Джемса Хьюлетта, регулярно посылавшего в эфир свой вызов Жозефу были бы услышаны.

Если бы… Как часто приходится повторять эти два злополучных слова являющихся неизменными спутниками человеческих неудач. Однако, если бы сигналы Хьюлетта были приняты, то

его появление под сводами зала не было бы встречено с таким изумлением, с таким восторгом, с таким непередаваемым энтузиазмом…