Клайв Стейплз Льюис - Кружной путь, или Блуждания паломника

— Я не совсем понял, отец. Что же сделал Хозяин и что сделал враг?

— Ну, как же? Раньше картинка являла то, чего рядом нет, и люди могли творить из нее кумира. На сей раз Хозяин выбил у врага это оружие — люди видели одно и то же и на картинках, и в жизни. Даже недалекий арендатор мог понять, что пейзаж принадлежит ему в том единственном смысле, в каком это слово истинно. Конечно, враг, оправившись, измыслил хитрый ход: именно потому, что пейзаж не может стать далеким кумиром, его легко лишить очарования.

Тягу к нему нетрудно назвать просто удовольствием, которое испытывает на прогулке любой здоровый человек, а потом сказать, что шум подняли на пустом месте. Сам понимаешь, как льстит такое объяснение тем, кто картинок не видел и злится на видевших.

— Теперь мне многое стало ясно, — сказал Джон. — И все же, ты говоришь, что картинки блекнут, их приходится сменять. Быть может, северные братья правы, выметая обломки былых откровений?

— И это ты сказал потому, что мало видел, — ответил старец. — Им кажется, что Хозяин работает, как их фабрики — выдумывает что ни день новые машины взамен старых. Но они совершают две ошибки: во-первых, они и не представляют, как медленно действует Хозяин, как невообразимо редко дарует Он новую весть. Во-вторых, им кажется, что новое вытесняет старое, на самом же деле оно его восполняет. Я не видел ни разу, чтобы человек, высмеивающий и презирающий старую весть, действительно принял другую, новую. Прежде всего, это так долго длится. Помню, Гомер в краю Языков смеялся над картинками, которым предстояло еще веками пленять людей. Помню, Жан де Мэн в Средневековии смеялся над портретами Дамы, когда они еще не очаровали и половины его сограждан. Насмешка не вызвала новой вести, и он никому не помог, кроме врага.

В пещере долго царила тишина, только шумел дождь, потом Джон сказал:

— И всё же… и всё же, отец, я боюсь. Мне страшно, что Хозяин хочет от меня совсем не того, чего хочу я.

— Да, не того, и ты это увидишь. Но ты уже понял, что, пока не обретешь, не знаешь и сам, чего хотел.

— Так говорил и мистер Мудр. Да, это я понял. Должно быть, мне страшно вот отчего: а что, если мой остров — не от Хозяина? Что, если на свете есть другая, враждебная Ему красота, и Он не разрешит мне ее коснуться? Как мы докажем, что остров — от Него? Отец Угл считает иначе.

— Ты доказал это сам, своей жизнью. Разве все, что чувства и мечты подсказывают тебе, не оказалось ложным? Разве ты не понял, отрешаясь от них, что стремление твое может удовлетворить лишь Он?

— Но тогда это так… так непохоже на все, что мы знаем о Нем! Признаюсь тебе в том, чего никому не хотел говорить: иногда стремленье мое и впрямь походило на плотскую похоть. Снобы правы, это — физическое ощущение, словно дрожь или голод.

— Знаю, знаю. Бойся этой дрожи, но не слишком. Стремленье твое лишь предвещает то, что ты обретешь. Помню, один мой друг из Средневековии сказал, что тоска души изливается в плоть.

— Он так сказал? Я думал, одни Снобы это знают. Не смейся надо мной, отец, я неучен и слушал тех, кто еще неученей меня.

Дождь ускорил сумерки, стало темно, отшельник зажег лампаду, огонек ее осветил его бледное птичье лицо. Он поставил перед Джоном еду и попросил его поесть и лечь.

— Спасибо, отец, — сказал Джон, — я очень устал. Не знаю, зачем я мучил тебя расспросами про остров. Это давно прошло. Я его и не вижу, и почти не хочу туда.

Старец сидел тихо и едва заметно кивал.

— Скажи, если он от Хозяина, почему он так выдохся? — спросил Джон.

Старец спросил в свой черед:

— Тебе никто не говорил, что стремление твое похоже на влюбленность?

— В каком смысле?

— Будь ты женат, ты бы знал и сам. Сперва — радость, затем — боль, затем — плод. А уж потом — новая радость, иная, чем первая. Ту, первую, удержать нельзя. Непрестанная страсть — мечта блудницы, и пробужденье от нее — отчаянье. Не удерживай первого восторга, он свое сделал. Если манну хранить, она гниет. Но ты уже спишь, и я умолкаю.

И мне приснилось, что Джон лег на жесткое ложе, а отшельник зажег две свечи в глубине пещеры и стал говорить какие-то священные слова.

Когда Джон открыл глаза, была глубокая ночь, но в пещере сиял свет, словно от сотни свечей. Старец крепко спал у другой стены, а между ними стояла женщина, похожая лицом и на рыцаря по имени Разум, и на Матушку.

— Я — Повелительница Созерцания, — промолвила она. — Иди за мной.

— В тот раз ты была иною, — сказал Джон.

— Тогда тебе являлась не я, а моя тень, — сказала женщина. — От теней моих мало проку, мало и вреда. Однако встань, я тебя зову.

Джон встал и она повела его из пещеры. Дождь лил, тьма сгустилась, но женщина шла в столбе света, и капли, сверкавшие в нем, были радужными на поверхности и алмазными в сердцевине. Джон и женщина миновали горы, проскользнули над Ущельем и пошли по морю. Поначалу вода была светлой лишь там, где двигались они, позже она вся засветилась и сияние поглотило их. Наверное, занялось утро, ибо воздух был прохладен, и трава, которою сменилось море, сверкала росой, и свет бежал им на встречу. Теперь с ними шло много людей. Впереди, за оградой, высилась башня, в ограде были ворота. Глубоко погребенное воспоминание ожило в его душе, он сперва обрадовался, но узнал те страшные башни, которые видел некогда из Пуританин, и посмотрел под ноги, и там журчал ручей, за который ушел когда-то дядя Джордж. Он попытался вырвать руку, но не смог, женщина влекла его к замку, толпа шла туда же, и все лица озаряла непонятная радость. Джон закричал и, еще вырывая руку, проснулся в пещере отшельника.

Здесь царила тьма, лишь мирное дыханье старца напоминало Джону, где он. И сразу, вспомнив все, он пополз из пещеры, обдирая ладони и колени. Дождь превратился в ливень, бушевала гроза, гром грохотал в скалах, но холодная влага, лившая на спину, была лучше горячего пота, заливавшего ему лицо. Встать он не смел, воскресли старые страхи, он провидел сквозь тьму черную расщелину, кишащую змеями и пауками. Молнии сверкали чаще и чаще, Джон видел скалы и кручи, и припоминал дядю Джорджа, и думал, что таким же будет он сам, если сорвется в пропасть. Когда страх его достиг высшей точки, из мрака раздался голос: