Александр Житинский - Плывун

Добровольный изгнанник

В комаровской глуши,

Я грызу черствый пряник,

А кругом – ни души.

Собираю по крохам

Твердокаменный мед

И глотаю со вздохом

Запах летних щедрот.

Чудо чудное – пряник!

Сладость высохших губ.

Был любезен избранник,

Но изгнанник – не люб.

Диким медом отравлен,

С перекошенным ртом,

Он забыт и оставлен,

Как прочитанный том.

Когда-нибудь наши обиды

И счеты – кто друг, а кто враг,

Под пристальным оком Фемиды

Бесславно рассыплются в прах.

Исчезнут нелепые тайны,

Остатки неловких острот,

И то, чем мы в мире случайны,

Надежно и прочно умрет.

Останутся, словно в насмешку,

Тетрадки неизданных книг,

Друзья и враги вперемешку

И время, связавшее их.

Что-то мало счастливых людей

В государстве прекрасных идей.

Как-то мало счастливых минут

В той стране, где господствует труд.

Что-то мало безоблачных лиц

Среди жителей наших столиц.

Видно, только на периферии

Достигают они эйфории…

Памяти Д. Д. Шостаковича

Ах, как грустно и печально! Как судьба страшна!

Потому необычайно музыка слышна.

То ли пение блаженных, то ли простой вой

Наших душ несовершенных в битве роковой.

Вот умрем мы и предстанем пред лицом Творца,

И бояться перестанем близкого конца.

Только музыка Вселенной будет нам опять

О загубленной и бренной жизни повторять.

Пейте жалостнее, флейты! Мучайтесь, смычки!

Подпоют ли нам о смерти слабые сверчки?

От тоски своей запечной, от немой любви,

От разлуки бесконечной в медленной крови.

Мы послушаем и всплачем, музыка-душа!

Ничего уже не значим, плачем не спеша.

На судьбу свою слепую издали глядим,

Утешаем боль тупую пением глухим.

Геннадию Алексееву

Господи, в твоей обители

Невозможны чудеса.

Вот сидим мы, просто зрители,

Пялим сонные глаза.

В соответствии с законами

Проходящих мимо лет

Мы живем хамелеонами,

Изменяющими цвет.

Мы зависим от случайности,

От статьи очередной,

От жены, от урожайности,

От соседей за стеной.

И на каждое событие

Есть согласие Твое.

Боже, разве это бытие?

Разве это бытиё?

Извини, но Ты, мне кажется,

Стал ленивым и слепым.

Как-то, Господи, не вяжется

С прежним обликом Твоим.

Может быть, с позиций вечности

Мелковаты наши дни?

Боже, больше человечности!

Боже, меньше болтовни!

Отпущена норма печали

И норма веселья дана.

Кто Богом считался вначале,

Зовется теперь Сатана.

Кто лириком был ради шутки,

Сатириком стал от тоски, —

Кто знает, которые сутки

До боли сжимая виски.

Кто пил, тот уже излечился,

Кто не́ пил еще, тот запьет.

А тот, кто писать отучился,

Навеки лишился забот.

Один-одинешенек в сломанном доме остался.

Распилена мебель, печален и грязен паркет,

Лоскут от обоев, как флаг на ветру, трепыхался,

И выжить старался оставленный кем-то букет.

Ах, этот букет! Семь гвоздик – по рублю за гвоздику.

С кровавыми шляпками – семь длинноногих гвоздей.

Один-одинешенек, мастер по нервному тику,

С досадою смотрит на этих незваных гостей.

Вот жизнь обломилась, как ветка, и хрустнула звонко,

Как выстрел, как косточка в пальце, как старый сухарь.

Свернулась по краю видавшая виды клеенка,

Из зеркала смотрит сквозь пыль незнакомый дикарь.

Один-одинешенек в кухню бредет,

наслаждаясь страданьем.

Он мнителен, грязен, запущен, печален, небрит.

С утра колет в печени. Борется горло с рыданьем.

Под чайником синее пламя бесшумно горит.

Испытывал прочность судьбы,

жил любимчиком Господа Бога,

Бросался друзьями, любимыми – и преуспел.

В душе, как в квартире запущенной – пусто, убого,

Разбитые стекла, со стенки осыпанный мел.

Но странно – чем глубже душа погружается в бездну,

Чем голос слабее и в теле острее печаль,

Тем чище один-одинешенек, ближе к законному месту,

Тем меньше ему своего одиночества жаль.

Подвинув диваны, шкафы, и содрав все обои,

Себя распилив, и разрушив, и выбросив вон,

Из прежней надежды он заново завтра построит

Простое жилище и выкрасит дверь на балкон.

Уже притаились в углу инструменты и лаки,

Рулоны обоев торжественно пахнут весной.

Один-одинешенек слушает тайные знаки,

Сгорая от зависти к кисточке волосяной.

Ах, как много дураков!

Больше, чем растений,

Насекомых, облаков

И других явлений.

Пробираясь сквозь толпу,

Глянешь осторожно:

Не написано на лбу,

Но прочесть возможно.

Ну что еще сказать? Что снова жизнь прекрасна?

Что ветер над Невой все так же свеж и крут?

Что думать можно всяк, но говорить опасно

И спрятаться нельзя на несколько минут.

Казалось бы, родней не выдумать пространства.

Тянись к нему душой и воздухом дыши.

Истории пиши, где миг и постоянство

Сливаются в одно – и оба хороши.

Но родина стоит на глинах и суглинках,