Александр Житинский - Плывун

Лежит тяжелый пласт, неслышим и незрим.

Оглянешься вокруг – и грусть, как на поминках.

Кому я говорю? Кому мы говорим?

Ну что еще сказать? Что жизнь прожить достойно

Случается не всем? Что истина внутри?

Но если не молчишь, то говори спокойно,

И если говоришь, то тихо говори…

1975

1976

Был такой поэт – Александр Житинский. Или нет: был такой электротехник. Потом поэт. Потом прозаик. Потом историк рока. Был и есть такой протей, превращенец, достигавший своего предела в одном и бравшийся за другое.

Биография Житинского по-своему очень логична. Те, кому он нравился в каком-нибудь одном своем качестве (например, как сочинитель остроумной и печальной фантастики), не всегда поспевали за его эволюцией. Задним числом все оказывалось единственно верным выбором, сделанным с помощью какой-то звериной интуиции. Очевидна сделалась даже главная интенция всего пути Житинского – поиск всечеловеческой общности, слияние с миром, растворение в людях. Житинский в силу самой своей жизнерадостной и легкой натуры счастливо миновал почти неизбежный романтический период омерзения к окружающим: некоторые байронические нотки и вера в свою художническую исключительность звучат у него разве что в цикле «Театр», но в сонные времена ранних семидесятых только такое противопоставление себя миру отчасти могло предохранить от конформистского болота. Оно и не таких засасывало.

Но в целом Житинский – поэт скромный. Подчеркнуто естественный, с замечательной органикой поэтической речи, с врожденной способностью высказаться, не форсируя голос. Любя тогдашнюю громкую поэзию и кое-чему учась у нее, он тем не менее постулировал свой выбор очень четко: «Я стал бы героем сражений и умер бы в черной броне, когда бы иных поражений награда не выпала мне. Когда бы настойчивый шепот уверенно мне не шептал, что тихий душевный мой опыт важней, чем сгоревший металл».

Это была позиция очень достойная, особенно во времена шумных деклараций и тотальной бескомпромиссности. То есть на компромиссы с собой все шли на каждом шагу, а вот друг друга терзали с истинно инквизиторским пылом. И главная лирическая задача Житинского была в том, чтобы совместить собственную ненависть ко всякого рода борьбе, высокомерию и трескучему пафосу – с пафосом подлинным. Иными словами, отстаивание личных принципов в эпоху торжества общих, личной неспособности диктовать и править – во времена поминутного и потому почти незаметного насилия.

Однажды Сергей Соловьев определил свою тему как путешествие идеального героя через реальность. Житинский исследовал то же самое, но главная проблема его лирического героя – преодоление одиночества, замкнутости собственного мира. Возможно ли слиться с человечеством – к чему звала вся советская и околосоветская идеология – и при этом не потерять себя?

Житинский понял, что ответ на этот вопрос может быть только отрицательным, и перестал писать стихи, начав новые поиски новых общностей. От вполне традиционной поэзии он перешел к абсолютно нетрадиционной прозе, в которой решал свои задачи уже с изрядной долей условности. Проза и в самом деле предоставляет автору бо́льшую свободу. И в ней Житинский был уже совсем свободен от позы. Однако интонацию своих лучших прозаических вещей он нащупал в стихотворениях начала семидесятых годов – прежде всего в «Красной тетради», обаятельном дневнике офицера запаса. Нарочито прозаизированная, бытовая их интонация отлично сочетается с вечной лирической тоской, всегда обостряющейся у поэта при попадании в сапоги. Собственно, человек с таким душевным складом, как Житинский, всюду чувствовал бы себя до некоторой степени в казарме.

Дальнейшие приключения своего лирического героя Житинский разворачивал в условно-фантастических и вместе с тем приземленно-бытовых декорациях Ленинграда – самого призрачного города России, где, как и в лучших стихах Житинского, быт и гротеск соседствовали на каждом шагу, а архитектурные чудеса только выигрывали от соседства с полуразвалившимися зданиями и грохочущими трамваями.

Кстати, в своих стихах Житинский решал еще и эту задачу: совмещал быт и пафос, доверительную интонацию и приверженность несколько старомодному понятию чести. Иногда получалось, иногда нет, но в общем, чувствовалась непреодолимая двойственность: желание быть хорошим и четкое понимание, что хорошим для всех не будешь. Если бы Житинский и дальше писал стихи, возможно, они вывели бы его (как выводили, например, Галича) на подлинную бескомпромиссность, резкость, декларативность – но он предпочел прозу, более объективную и более соответствующую его натуре. В поздних его стихах начала проскальзывать откровенная мизантропия. Но Житинский, обладая всем необходимым арсеналом отличного прозаика, не имел, по счастью, некоторых невыносимых качеств, без которых нет поэта. Да и потом, прозу писать трудней. Прозаик обязан видеть, удерживать в голове, примирять куда большее количество взаимоисключающих вещей. Он обладает иной, большей высотой взгляда. Совмещать свою деликатность и свою принципиальность Житинскому естественнее было в прозе.

Каким он мог бы стать поэтом, если бы перестал совмещать и начал разделять, отказался от поисков общности и начал упиваться непреодолимым трагизмом любого бытия, – показывает стихотворение «Музыка», написанное в 1975 году и посвященное памяти Дмитрия Шостаковича: